На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

моих, испытывал моральное отталкивание от Ницше. Дмитрий Иванович редко спорил, а если спорил, то или возражал по-своему, полушутя, отрывисто, точно журавль клевал противника своим длинным носом, или, что бывало реже, бурно вскипал и тогда уже договаривал свои доводы всеми словами, целиком.

Меня он часто высмеивал, уверял, что не стоило меня выписывать в Ярославль:

– Вы приехали, сначала заболели свинкой, потом ницшеанством. Не знаю, что хуже?

Насчет свинки я действительно провинилась. Умудрилась заразиться от детей этой неприятной болезнью, которая у взрослых протекает гораздо тяжелее, чем у детей. От обвинения в ницшеанстве, к которому обычно присоединялось и обвинение в декадентстве, я отбивалась, к большому удовольствию моих коллег, которых забавляли мои стычки с Шаховским.

Не раз спорили мы с ним из-за А. М. Ремизова, тогда еще никому не известного. Он жил в Вологодской губернии как ссыльный. Я его не знала, даже не читала. Но когда на столе Фалька появлялись листки, исписанные четким, заковыристым полууставом, он перебрасывал их мне:

– Ремизов. Это по вашей части.

Шаховской смеялся дробным, дразнящим смехом.

– Ну скажите откровенно, вы тоже не понимаете, что он пишет?

– Да, не всегда понимаю. Но что ж из этого? Мне нравится его ритм, выбор слов, недоговоренность.

На меня налетали со всех сторон:

– Скажите прямо: вам нравится его бессмысленность?

– Нет, не скажу! Если каждому слышится иное значение, это не бессмыслица. Это магия слова. По-моему, его необходимо напечатать.

Фальк своим характерным ярославским говорком, немного нараспев, клал резолюцию:

– Ах, барынька, барынька, кажется, и голова у вас на плечах есть, а вот тянет вас на эту декадентщину. Ну, давайте эту тарабарщину сюда, пошлю в типографию. Не ради Ремизова, ради вас.

Спор продолжался уже не в редакции, где надо было делать очередную редакционную работу, а вечером у меня за самоваром. Ко мне шли без зова, на огонек. Мой самовар очень скоро стал центром, около которого располагались, чтобы поболтать, обменяться последними новостями и мыслями. Приходили оба брата Шаховские, Дмитрий Иванович и его младший брат Сергей Иванович, широкоплечий красавец, жизнерадостный и легкомысленный. Ему быть бы в гусарах, идти по следам отца в кавалерию, а он, по беспокойству русской души, поступил в земские начальники, чтобы быть ближе к народу. Потом оставил службу и вслед за старшим братом втянулся в общественную работу, сначала тайную, потом явную, и незаметно для себя врос в интеллигентские треволнения. Но что-то гусарское оставалось в нем даже тогда. В декабре 1905 года, во время вооруженного восстания, он устроил у себя для партизан склад револьверов и прятал их в огромной пустой голове алебастрового Аполлона, украшавшего большую, нарядную московскую квартиру князя. Но это уже было два года спустя после Ярославля.

Ко мне приходили разные местные люди – земские врачи, адвокаты, инженеры, земские служащие, губернские чиновники. Часто бывали мои товарищи по редакции, включая двух корректоров, Яшнова и Каляева. Оба были очень молоды, оба годились в герои романа. Яшнов был социал-демократ. Сын рабочего, он учился только в народной школе, был самодельный интеллигент. И это его мучило. Его многое мучило. Самолюбив и застенчив он был до резкости. Сначала его красивые глаза смотрели на меня вызывающе. Дескать, не воображай, что и я с тобой буду носиться. Не дождешься.

Я и не ждала и не воображала. Он мне нравился, нравились и его стихи, временами печатавшиеся в «Северном Крае». В них была искренность, было чувство слова, было и небольшое дарование. У Яшнова была очень красивая голова, но он был горбун. Щедро задумала его природа и не доделала, испортила, бросила. Чужая красота, полнота чужой жизни вызывали в нем горькое чувство. Он потрясал своими марксистскими лозунгами, как шашкой. Мы с ним часто спорили, но за внешней его колючестью была подкупающая прямота и неожиданная мягкость. Не знаю, что с ним потом сделалось, но думаю, что его гордая душа отшатнулась от прежних товарищей, когда они стали называться коммунистами.

Более частым моим гостем был Иван Каляев, который два года спустя убил в Москве великого князя Сергея Александровича. В Ярославле никто не предугадывал, что этого тихого, задумчивого юношу ожидает кровавая слава террориста. В Каляеве не было внутреннего надрыва, раздиравшего Яшнова. Он был сдержанный, замкнутый, вежливый. Сын полицейского чиновника в Варшаве, он там кончил гимназию, поступил в университет, был замешан в какую-то историю, попал в тюрьму, выслан в Ярославль. О своих столкновениях с властями, о своих тюремных похождениях он почти не говорил. Не потому, что хотел их скрывать, а просто это была недостаточно интересная тема. У кого не было таких историй? Каляев не чувствовал себя гонимым. Он был борцом, если не гонителем. Но и об этом мы не говорили, уже по другим причинам, конспиративным. Социалисты-революционеры, к партии которых он принадлежал, были заговорщиками, конспираторами, что не помешало им поставить во главе боевой организации, нервного центра партии, великого провокатора, агента охранки Азефа. Среди многих своих дьявольских дел Азеф был организатором и убийства великого князя Сергея Александровича, которое он подготовлял вместе с Борисом Савинковым. А исполнение этого преступления они поручили Каляеву. Но в Ярославле я поила чаем не террориста, – я даже не знала, что Каляев социалист-революционер, – а молодого, приятного, но малозаметного, скорее некрасивого поэта. Хороши у него были только глаза, вернее взгляд, печальный и чистый. Каляев любил приходить, когда других гостей не было. Ему легче было разговаривать вдвоем, чем в обществе. Он перелистывал мои книги. Мне только что один инженер подарил несколько томиков французских поэтов в изысканных переплетах из бархата, русской парчи, набойки. Каляев с наслаждением брал в руки сонеты Эредиа и ласково гладил тонкими пальцами темно-синий бархат переплета. Иногда просил меня прочесть их. Я раскладывала перед ним снимки с картин. Я привезла с собой фотографии с произведений Бегаса, литовского пастуха, который еще мальчиком-подпаском вырезал деревянные фигурки. Из него вырос настоящий скульптор. Бегас часто изображал Христа. Его своеобразная скульптура напоминала деревянные распятия, простирающие свои руки на перекрестках в его родной Литве. Каляев подолгу всматривался в скорбный лик Спасителя и мягким, тихим голосом толковал замыслы Бегаса:

– Смотрите, как идет линия усталых, опущенных плеч. Какая благодатная сила в руках, даже распятых. Как из них источается таинственная, святая, кроткая мощность…

Ходил ли Каляев в церковь? Не знаю. Кругом него все были так далеко от церкви. Думаю, что и он не был к ней близок. Но я могу себе представить, как он украдкой заходит на всенощную в одну из старинных ярославских церквей и подолгу стоит в темном углу, около стены, расписанной древними фресками с устрашающими изображениями вечных мук. На обедне, днем, мне его себе труднее представить. Обедня есть осуществление таинства, ослепительный дневной свет. Всенощная – преддверие, полусвет, обещание.

Мы с Каляевым о церкви, о православии не разговаривали. Но о Христе этот приятель, если не друг, Бориса Савинкова, профессионального политического убийцы, часто говорил. Мне думается, что сердце Каляева было способно принять божественную истину. В прежние времена такие, как он, романтики уходили в монастыри, молитвою и постом преодолевали злую силу. В наш, полный соблазнов век он поддался дьявольскому искушению, поверил в жертвенность терроризма. Может быть, его грызли сомнения? Может быть, после убийства он почувствовал раскаяние? Но в этом я не уверена.

Со мной он о терроре никогда не говорил. Террорист, посвященный в тайны подполья, обязан о них молчать. Но никто не запрещал ему говорить о тайнах искусства, о трагическом противоречии добра и зла во вселенной, в каждом из нас, о том, как совместить евангельское Откровение с царством насилия и неправды, где обречен человек жить даже в странах, считающих себя христианскими.

Весной Каляева посадили на два месяца в тюрьму, отбывать административный приговор за какие-то сравнительно невинные политические проступки. Из тюрьмы он писал мне письма, в прозе и в стихах. Одно из них начиналось словами: Христос! Христос! Оно звучало как призыв, как сыновняя мольба, как страстная просьба указать людям пути любви. После казни Каляева я отдала эти