На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

стремительное мелькание по Ярославлю этого князя, который ни в чем и нигде не преступил законных граней, а в то же время всех кругом будоражит? Шаховской не первый встречный. Его отец видный генерал, его сестра замужем за шефом жандармов. Тут можно нажить неприятности.

Так съезд и сошел с рук благополучно. Шаховской считал его удачным. Он завел новые связи, расширил и укрепил прежние отношения с земцами и с земскими служащими, с агрономами, инженерами, с отзывчивой, живой краевой интеллигенцией, среди которой крепли либеральные настроения. Это была та питательная среда, откуда Шаховской для издававшегося в Штутгарте «Освобождения» набирал читателей и сотрудников. Он уже высматривал, кто из них может стать членом будущей либеральной партии, когда она наконец народится.

Такое же, как в Ярославле, движение, такая же кристаллизация общественной энергии происходили во всей России. Мне случайно пришлось наблюдать ее именно в Ярославле, где этому процессу способствовал Шаховской, обладавший таким исключительным талантом общественности. Он его смог проявить, потому что сама эпоха толкала на общественное дело. Люди, еще вчера, казалось, друг другу чуждые, сближались, группировались, сообща обсуждали, уточняли свои пробуждающиеся политические потребности, которые носились в воздухе. Их нечего было выдумывать, сама жизнь их выдвигала. Такие деятели, как Шаховской, только направляли их в известное русло, находили для них словесное выражение. Пафос Освободительного движения начала XX века питался мечтами о народоправии и политической свободе, зародившимися еще во времена Александра I. На этом объединялась вся оппозиция. Тут либералы и социалисты были если не единомышленниками, то попутчиками, что не мешало социалистам считать либералов классовыми врагами. Но до поры до времени, в целях революции, выгодно пользоваться буржуазными соратниками. Между социалистами и либералами – этими двумя крылами Освободительного движения – не было настоящего сговора. Оппозиция была пестрой, расплывчатой. Ее объединяла общая готовность свалить самодержавие и потом наградить народные массы политическими благами и правами, которые разные течения толковали по-разному.

⁂

В Ярославле самыми приметными шумными представителями этих народных масс были грузчики на волжских пристанях. Я наняла дачу на левом берегу Волги и поселилась там с детьми. Рядом с нами была пристань и перевоз. Моста не было. Самый город раскинулся на правом берегу. Мне каждый день приходилось бывать в редакции. Часто, поджидая лодочника, я любовалась красочной, яркой толпой грузчиков. Плохо одетые, в заплатанных штанах, в пестрых, вылинявших от солнца и пота рубахах, сквозь дыры которых просвечивали стальные мускулы, эти могучие, ловкие, легкие богатыри, точно играя, бегали то вниз, то вверх по колеблющимся дощатым сходням с десятью пудовыми мешками зерна или муки на спине. Зарабатывали они хорошо, но немало денег оставляли в царевом кабаке. В промежутках между работой они толпились около казенной винной лавки, которая ютилась недалеко от сходней. Купят сотку, тут же на улице ловким ударом ладони по донышку выбьют пробку и опрокинут водку из бутылки прямо в глотку.

Несмотря на тяжелую работу, это была толпа говорливая, веселая. Я прислушивалась к их неподражаемому волжскому говору. В выражениях они не стеснялись, острили и шутили, играя словами, для печати не всегда годными. Но когда я, в ожидании перевозчика, присела на скамье около казенки и стала болтать с грузчиками, они в мою честь подчистили свой словарь насколько могли. Один из моих младших коллег по редакции, Зузуля, позже ставший редактором советской газеты «Парижский Вестник», застал меня в самый разгар такой беседы. Я едва успевала отвечать остротами на остроты грузчиков, шутками на их шутки. Мы развлекались вовсю. Хохот стоял над толпой, расправлявшейся после утренней работы. Зузуля, как хороший журналист, подошел посмотреть, по какому случаю народ собрался, нет ли происшествия, пригодного для газетной заметки?

К своему великому изумлению, он нашел около кабака меня в светлом летнем платье, в большой соломенной шляпе, с пестрым зонтиком в руках, с моей хромой вороной на плече. Я подобрала ее на лугу, перевязала ей подбитую лапу и всюду таскала ее с собой. Она искоса иронически осматривала моих шумных собеседников. У ворон насмешливый характер. Они не прочь посмеяться над людьми.

У Зузули оказалось меньше юмора, чем у птицы. В его черных глазах не было усмешки. В них было сердитое недоумение, куда это Ариадна Владимировна затесалась? Мои новые знакомцы это сразу почуяли. Холодок пробежал по их толпе. Игра была испорчена и оборвалась. Мне было досадно. Я увлеклась нашей болтовней, да и они тоже. Мне запомнились из нее только отрывки. Помню, что этих буйных здоровяков очень забавляло, что я пишу в газетах.

– Поди, и на хлеб зарабатываешь?

– На хлеб, и на сапоги, и на пряники хватит для меня и для ребят.

– Ишь ты, какая шустрая. А я думал, ты так, дачница, под зонтиком гуляешь.

Я засмеялась. Смеялись и они.

– Иногда и под зонтиком гуляю. Разве ты никогда не гуляешь? А мне на ходу легче придумать, что писать. Чем тебе мой зонтик помешал?

Голубые глаза рыжего бородача, который подразнил меня зонтиком, мне лукаво подмигнули.

– Это я так, к слову. Вот накоплю деньги, своей Агашке аккурат такой зонтик куплю.

Кругом хохотали.

– Такой, как ты, накопит! Ты ей пробки от соток копи. Скорее будет.

– Ты Агашке лучше ворону подари, дешевле будет.

Ворона точно поняла, что это про нее, и хлопнула крыльями.

– Ишь ты, как она у тебя приучена.

Тут-то и ворвался некстати Зузуля. Мы с ним сели в лодку, стали переезжать Волгу. Он устроил мне сцену:

– Вы с ума сошли, Ариадна Владимировна? Разве можно такие штуки делать? Ведь это же отпетый народ, эти грузчики. Они все что угодно могут выкинуть.

– А я, Зузуля, нахожу, что вы с ума сошли. Считаете себя социалистом, а мужиков испугались. Мне с ними куда интереснее, чем с книжниками.

– Ничего я не испугался, а вы просто Горького начитались, вот и потянуло к босякам.

– Ну, знаете, я и до Горького у себя в деревне насмотрелась на босяков. А ваши здешние любопытнее горьковских.

– Тем лучше, но вы обещайте мне, что, если вам опять вздумается около казенки салон открывать, вы меня с собой возьмете.

– С какой стати?

– Да неужели вы не понимаете?

Он пристально посмотрел на меня и вдруг улыбнулся широкой улыбкой, от которой черные глаза сузились, как щелки, белые зубы открылись, как у щенка.

– А еще говорят, вы умная. Или и вы, по-бабьи, на комплименты напрашиваетесь?

На этот раз мы с Зузулей чуть не поссорились. Тем более что он пожаловался на меня Шаховскому, который в ту полосу его жизни был для него предметом неограниченного восхищения. Шаховской залился своим заразительным смехом и стал уверять, что если босяки заберутся ко мне на дачу, где я, после отъезда детей, жила совсем одна, без прислуги, и если они похитят меня и мою ворону, то редакция разыскивать меня не станет, а попросит Каляева написать элегию, на тему о сближении Вергежского с народом.

Кроме грузчиков, я в Ярославле так называемого народа не встречала, с местной фабричной жизнью совсем не познакомилась, хотя фабрик было немало. Раз, и то мельком, взглянула я на рабочих в Костроме. Там, на большой прядильной фабрике, шла забастовка. Мы поехали туда вдвоем с приват-доцентом Е. В. Аничковым. Он приехал на несколько дней из Петербурга, привез рассказы о том, как там все кипит. От него я тогда впервые услыхала, что П. Б. Струве издает в Штутгарте «Освобождение». Шаховской мне об этом ни словом не обмолвился. Аничков предложил мне прокатиться с ним на пароходе в Кострому. Он ехал посмотреть на забастовку, чтобы написать об этом в «Освобождение». Забастовка была чисто экономическая, вызванная низкой заработной платой и плохими условиями труда. Влияние социалистических партий было еще очень слабое, и политические требования рабочие выдвигали редко.

Ни у Аничкова, ни у меня связей в Костроме никаких не было. Мы прошли мимо закрытой, затихшей фабрики, разыскали пыльную, немощеную улицу, заселенную фабричными. Они сидели на скамейках около своих неказистых домишек, угрюмыми кучками собирались на деревянных мостках, заменявших тротуары. Вид у них был подавленный, лица осунувшиеся. Затянувшаяся забастовка уже подорвала