На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

Все это я изучила на следующий день. Меня привезли к вечеру, когда все раздачи и передачи уже кончились. Надзирательница, очень вежливая, совсем не похожая на свирепых баб Литовского замка, спросила, не хочу ли я выпить чаю? Она может принести мне кипятку.

– Спасибо. Но у меня нет ни чаю, ни сахару. Вообще ничего нет.

Она внимательно осмотрела меня, мою бархатную ротонду, мой хороший чемоданчик, сочувственно вздохнула и сказала:

– Ничего. Я вам своего чаю заварю. Завтра отдадите. Запишите на записке, что вам надо, вам из нашей лавки доставят. К утренней раздаче кипятку все у вас будет.

Положительно она разговаривала со мной не как тюремщица, а как заведующая хозяйством в благоустроенном общежитии. Я была озадачена. Но еще больше я была ошеломлена странным гулом, раздававшимся кругом.

Надзирательница ушла. Дверь закрылась. Я осталась одна. А вокруг меня жужжали человеческие голоса. Я села на кровать. Прислушалась. Какие-то шепоты, шорохи, заглушенный смех, голоса. Мне стало неприятно. Тут что-то не так. В тюрьме должна быть давящая тишина. Это мое воображение. Всего только три дня скитаюсь я под присмотром жандармов, и у меня уже чуть не галлюцинации. Откуда это? Я хорошо ела. Спала крепко. Не слишком волнуюсь. Не могли же мои нервы так быстро сдать?

Я прислушалась внимательнее. Мне показалось, что голоса идут снизу. Я смутно помнила, что Аркадий перестукивался с соседями по трубе. Рядом с моим столиком проходила труба отопления. Я приложила к ней ухо и уже совершенно отчетливо услыхала обрывки разговоров. Они шли и снизу, и сверху. Я вздохнула с облегчением. Значит, мне не чудится, а просто по трубам идет оживленная болтовня.

На следующий день, на прогулке, меня посвятили во все обычаи и порядки тюрьмы. По неписаной конституции женского отделения Предварилки, по вечерам, перед тем как тушился свет, между восемью и девятью часами, можно было разговаривать с верхней и с нижней соседкой, пользуясь акустикой неплотно проложенных труб. В остальные часы такой способ разговоров не разрешался, зато бывали слышны легкие, ритмические постукивания. Это специалистки вели длинные беседы по особому тюремному телеграфу, которому я так и не научилась. Надеюсь, что теперь и случая научиться не будет. Хотя кто знает?

В тюрьме, как в больнице, быстро втягиваешься в общий склад жизни. В ее однообразии есть властность. Тело, мысли, чувства невольно приспособляются к чужому, неуклонному расписанию. Это необходимо для внутреннего равновесия, а инстинкт самосохранения, с первых же дней, в особенности с первых ночей, подсказывает, что надо держать себя в руках. Предварилка моего времени была гуманной тюрьмой. Оно и не могло быть иначе, так как Министерство юстиции, в ведении которого она находилась, было учреждением просвещенным. В провинции, вдали от центральной власти, тюрьмы могли быть хуже. Но тюрьмы петербургские были куда человечнее европейских тюрем того времени, как английских, так и французских. Это мне не раз подтверждал Вл. Бурцев. У него в этом отношении был интернациональный опыт.

Но тюрьма есть тюрьма. Ни один нормальный человек не может оставаться равнодушен, когда его сажают под замок. Запертая дверь, щелканье ключей, физическое ощущение сжимающих тебя стен, сознание своего бессилия, беспомощности – все это препротивно. Поддаваться этому настроению нельзя. Один из способов его преодолевать – это сразу составить себе строгое расписание занятий, так чтобы не оставалось пустых мест. Русские интеллигенты, частенько попадавшие в тюрьму, это хорошо понимали. Сидя в тюрьме, они изучали математику, астрономию, историю, а в особенности налегали на языки. Часто в тюрьме писали статьи, книги. В 60-х годах Чернышевский в крепости написал «Что делать?». В 90-х Милюков часть своих «Очерков по истории русской культуры» написал в тюрьме. Книги и материалы разрешалось получать с воли. В Предварилке была своя недурная библиотека русских и иностранных книг. Она составилась из книг, которые приносили для заключенных их родные или друзья. Приносить их разрешалось, но уносить, брать обратно было запрещено, так как заключенные могли делать в книгах пометки, нарушавшие интересы следствия.

Я в библиотеке нашла книгу Карлейля о героях и по ней начала учиться английскому, хотя стиль у него трудный, заковыристый. В английском мне помогала моя школьная подруга Вера Гернгросс, рожденная Черткова. Ее муж командовал Конногвардейским полком. Это не мешало его жене приезжать ко мне в тюрьму на свидание каждую неделю. Она привозила английский учебник и давала мне урок, что занимало не только нас обеих, но и присутствующего при свидании жандармского ротмистра. Он с особым почтением встречал и провожал жену важного гвардейского генерала.

Главной моей посетительницей была мама. Как только она узнала о моем аресте, она приехала из Вергежи и поселилась у меня, чтобы дети не были одни, чтобы не прерывалась их школьная жизнь. Опять ей, бедной, пришлось ездить на Шпалерную, возить мне передачи, заботиться о дочке-арестантке, как за 20 лет перед тем заботилась она о сыне-арестанте. Но теперь не было основания так горько волноваться, как волновалась она за Аркадия. Мне ничего страшного не грозило. Все-таки материнское сердце болело за меня, за внуков. Чуяло, что надвинулся на мою жизнь перелом. Какой? Угадать было трудно.

Внутри тюрьмы у меня складывались свои отношения. Мое появление вызвало среди заключенных некоторую сенсацию. Виновата была все та же бархатная ротонда с чужого плеча. На жандармов она ожидаемого впечатления не произвела, а в тюрьме произвела. Когда меня вели через тюремный двор, в верхних этажах нашлись гибкие арестантки, которые от нечего делать висели на решетках, наблюдали, что на свете происходит. Они увидали, что привезли новенькую, нарядную-пренарядную, в знатной шубке, в огромной шляпе. Вечером известие полетело из камеры в камеру. Стали соображать, что это за птица? Особенно заинтересовалась мною Е. И. Репьева, близкий друг Кусковой и член Союза освобождения. Не могу вспомнить, за что ее арестовали, но она уже сидела в Предварилке, когда меня туда привезли, и почти одновременно со мной вышла. Мы не были раньше знакомы. Организация ее предупредила, что Тыркова арестована с транспортом «Освобождения». Она ждала меня и тревожилась, что барыня в большой шляпе растеряется в тюрьме, начнет, пожалуй, закатывать истерики или болтать что не следует. Наш разговор на прогулке ее, видимо, успокоил.

Разговаривать на прогулке было очень удобно. Считалось, что мы, одиночные заключенные, строго друг от друга отделены. Каждую из нас для прогулки вводили в отдельную загородку, по которой нам ежедневно полагалось разгуливать, насколько помню, четверть часа. Эти загородки сходились радиусами к центру, где была вышка. На вышке сидела надзирательница. Чтобы уследить за расширяющимися стойлами, по которым гуляли ее пансионерки, ей надо было вертеться во все стороны. Пока она смотрит направо, слева между соседками происходит быстрый обмен тюремными новостями. Перегородки были деревянные, плохо сколоченные. Сквозь них можно было и поговорить, и переглянуться. Так познакомилась я с Репьевой и с другой, несравненно более примечательной арестанткой, с Зинаидой Коноплянниковой. Мне понравилось ее молодое круглое, чисто русское лицо, ее серые большие глаза, решительный, пристальный взгляд. Она мне сказала, что она сельская учительница, арестована за пропаганду среди крестьян. Но у жандармов нет улик. Они даже не добрались до того, что она эсерка. Эта арестантка, как и все мы, чувствовала себя военнопленной, но не побежденной. От отрывистых бесед с ней на меня веяло конспирацией, подпольщиной. Коноплянникова была полна бунта, напора, но была в ней и большая мягкость. Она нежно любила свою мать. У нее голос менялся, когда она о ней говорила. Мать была простая, малограмотная крестьянка. На свидания с Зинаидой приходила сестра, служившая в библиотеке. Сестры скрывали от матери, что Зинаида арестована, посылали ей хитрые письма, чтобы она не догадалась, что дочь в тюрьме.

Любуясь сквозь щели перегородки красивыми глазами Коноплянниковой, я, как при встречах с Каляевым, не думала, что на меня смотрят глаза убийцы. Два года спустя Зинаида Коноплянникова, по поручению того же боевого комитета партии социалистов-революционеров, где верховодил провокатор Азеф, застрелила генерала Мина, командира Семеновского полка. Он подавил в декабре 1905 года московское вооруженное восстание. За это