На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

и его помощник Барт, совсем еще молодой человек, сын известного революционера Германа Лопатина, предупредили меня, что они построят защиту на том, что мы преступления не успели совершить, не успели распространить транспорт «Освобождения». Нельзя карать за подготовку, за намерение. Мне казалось, что так будет очень убедительно, очень хорошо. Во всяком случае это дело защитников. Они все за меня обдумали, я так, только вроде зрительницы.

Никакого чувства виноватости у меня, конечно, не было. Если бы мне снова предложили перевозить запретную либеральную литературу, я снова поехала бы за ней. Во второй раз, вероятно, с большим успехом. Что России необходима политическая свобода, в этом я была тогда так же твердо уверена, как и сейчас. Никакого смущения перед судьями я не испытывала. Напротив, они должны быть смущены, им должно быть неловко судить приват-доцента и писательницу за то, что они добиваются свободы мысли и слова. Мы были не террористы. Журнал, который мы перевозили, добивался конституционной реформы, он не призывал к разрушительному перевороту, не проповедовал насилия. У нас, подсудимых, было больше уверенности в нашей правоте, чем у судей.

Следствие производили жандармы. Они же могли вынести нам приговор, если бы власти решили нас покарать в административном порядке. Но нашему делу придали больше значения, чем оно, казалось, заслуживало. Хотели в нашем лице припугнуть либералов, а на самом деле устроили освобожденцам политическую рекламу. В первый раз в руки охранки попали сообщники Союза освобождения. Его еженедельник читался по всей России, и это все больше и больше беспокоило правительство.

Процедура суда шла с обычной торжественностью. Ни я, ни Аничков виновными себя не признали, хотя мы не отрицали, что везли запрещенное издание. Прокурор требовал сурового наказания. Это был Камышанский, обычный обвинитель на политических процессах. Говорить он умел. Я не без любопытства слушала, как он изображал нас как опасных потрясателей государственных основ. После него Мандельштам сказал хорошую речь. Вслед за ним заговорил Карабчевский, считавшийся выдающимся оратором. Он и Мандельштам не сговорились между собой, как поставить защиту, хотя их клиенты преступление совершили сообща. Карабчевский, ловкий, но легкомысленный говорун, заговорил с сословными представителями, как привык говорить с присяжными, начал взывать к их состраданию. Он точно забыл, что перед ним Судебная палата, где председатель и прокурор были опытными чиновниками Министерства юстиции, что сословные представители, за исключением, может быть, мещанского старосты, были люди с высшим образованием. Им надо было приводить юридические доводы, а не взывать к их чувствам. Но Карабчевский, с дрожью в голосе, просил у них для нас милости.

Я сразу встрепенулась. Я совсем не хотела, чтобы эти люди в мундирах меня жалели. Я сама готова их пожалеть. Карабчевский, заканчивая речь с выразительными актерскими интонациями, уговаривал судей видеть в нас просто контрабандистов, которые переносят через границу тюки с товаром, не зная, что они тащат.

Это уже было слишком. На это надо ответить. Вероятно, мое возмущение отразилось на моем лице. Аничков, который сидел рядом со мной, но разговаривать со мной не имел права, с любопытством на меня покосился.

Карабчевский кончил. Председатель обратился ко мне с обычным вопросом:

– Подсудимая, желаете вы воспользоваться последним словом?

Я вскочила:

– Желаю.

Мандельштам резко повернул ко мне свою крупную, кудластую голову и с удивлением, с опасением смотрел на меня. Накануне я сказала ему, что никогда публично не говорила и целиком предоставляю ему защиту. Он знал, что речи я не готовила. В его быстрых, умных глазах забегали огоньки. Ему стало любопытно, что же из этого выйдет?

Речь я сказала короткую, немудреную. Я сказала, что очень прошу не считать меня контрабандисткой, которая не знает, что переносит. Я отлично знала, что мне поручено перевезти запрещенный либеральный журнал. Я на это совершенно сознательно согласилась. Как писательница, я остро чувствую, как нам нужна свобода, и прежде всего свобода слова. Мы стеснены в выражении наших мыслей, цензура зажимает нам рот. России нужна свобода, нужна конституция…

Председатель встал и поспешно меня остановил:

– Это дела не касается. Лишаю вас слова.

Он меня выручил. Мое красноречие уже было исчерпано. Я договорилась до заветного слова, но дальше не знала, что сказать. Мандельштам вполголоса насмешливо поздравил меня с первой политической речью. Карабчевский поздравлять не стал, только тоже насмешливо пожал плечами. Дескать, чего эта барыня путает мою игру? Вряд ли ему было приятно и то, что его клиент, Аничков, меня поддержал, подтвердил, что мы перевозили конституционный журнал, которому сочувствуем, а не тюки с неведомым товаром. Настал-таки час, когда мы с ним вслух произнесли магическое слово – конституция. Но перед какой неблагодарной, неотзывчивой, малочисленной аудиторией.

После очень недолгого совещания судьи вынесли суровый приговор – два с половиной года тюремного заключения с лишением некоторых прав состояния и работами. По правде сказать, мы этого не ожидали. Мандельштам сейчас же подал прошение, чтобы мне, ввиду моей болезни, позволили еще на некоторое время вернуться домой. Судьи опять ушли на совещание. На этот раз я ждала их решения с беспокойством. Я была еще настолько больна, что мне трудно было бы выдержать длительное тюремное заключение. Но моя подвязанная рука, мое исхудалое, усталое лицо, казавшееся еще бледнее от черного платья, стоили всякого медицинского свидетельства. Судьи вернулись. Председатель объявил, что меня пока оставляют на свободе, под залог. Я могу идти домой. Соучастника моего преступления сразу увели обратно в Предварилку, чтобы оттуда переправить его в Кресты, где сидели уже не подследственные, а отбывающие наказание. Я попрощалась с ним с чувством виноватости. Но я была уверена, что скоро и я опять буду под замком.

Вышло иначе. Союз освобождения предложил переправить меня за границу. Нелегко мне было на это решиться. Тяжело было оставлять детей. Тяжело было отрываться от России, становиться эмигранткой. Но кругом меня росла уверенность, что близится час великих освободительных перемен. Даже на литературном банкете, где я успела побывать, речи звучали смелее, свободнее. Как будто приоткрывались какие-то двери. Но в себе я сил для деятельности не чувствовала. Я инвалид. Тюрьмы мне не выдержать. Приходится бежать. Выбора нет.

Все устроила та же неутомимая Е. Д. Кускова. Она пришла ко мне сказать, что через неделю все будет готово. Я не знала, на сколько дней меня оставили на свободе. Надо было обеспечить себе хоть дней десять. Я пошла к Максимовичу, председателю суда. То, как он меня принял, напомнило мне мой разговор с вице-губернатором в Ярославле. Только председатель суда был со мной любезнее, хотя к нему пришла осужденная преступница. Болтливый Мандельштам рассказал мне, что Максимович был удивлен моим дамским видом и сказал, что первый раз видит элегантную революционерку, что это знамение времени, что крамолой занялись не только стриженые нигилистки, но и барыни. Не пропали даром наши туалетные хлопоты. Как только я опустилась в кресло в его кабинете, я это почувствовала. Я спросила, сколько времени они мне дадут на лечение? Максимович ответил мягко, почти ласково:

– Послушайте, госпожа Тыркова, у вас дети, вы больны. Все это для ваших родителей очень тяжело. Почему бы вам не подать прошение на Высочайшее имя? Я убежден, что оно будет принято милостиво и наказание будет сильно смягчено. Может быть, вам просто зачтут сидение в Доме предварительного заключения. И вы будете свободны.

Он испытующе смотрел на меня. Он видел, что я действительно больна, и думал, что я сдамся. А может быть, он действительно пожалел меня, хотел найти для меня легчайший выход? Но тоже, придумал! Как могу я просить милости у царя, когда мы только и мечтаем, чтобы ограничить его права, превратить его из самодержавного властителя в конституционного монарха? Ни за что. Но надо выиграть время. Я помолчала, точно взвешивая его слова. Молчал и он, все так же не сводя с меня глаз.

– На Высочайшее имя… Вы ведь знаете, господин председатель, что это для нас значит? Мы это неохотно