На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

своих более шумных, более честолюбивых и напористых приятелей, а себе, раз навсегда, отвел место во втором ряду. Только изредка, да и то робко, позволял он себе помещать в собственном журнале свои статьи, хотя его философские этюды были написаны ясно, понятно, даже изящно, что не обо всех его сотрудниках можно сказать.

В Петербурге я Д. Е. Жуковского не знала. В Штутгарте его от меня сначала прятали. Оба Струве, и муж и жена, окружали приезжих строгой конспирацией. Но Жуковский знал меня по моему процессу. Он сам разыскал меня в саду, сам мне представился. Мы с ним быстро подружились. Эта дружба продолжалась до нашей последней встречи в Новороссийске среди разгрома Гражданской войны. Семья его в это время была в Крыму. Без них он не захотел уезжать, остался в России и скончался не то в советской тюрьме, не то в лагере. Мне говорили, что последние годы его жизни были скрашены глубоким религиозным просветлением.

Я поселилась недалеко от Струве. Нина гостеприимно предложила мне приходить к ним завтракать и обедать. Я заметила, что, если Петр Бернгардович и Нина едят наспех, торопятся из столовой перейти в его кабинет, тщательно запирают за собой двери, значит, кто-то приехал из России. Из кабинета доносились голоса, иногда очень громкие и знакомые. Я делала вид, что ничего не замечаю, не слышу, не вижу. Потом случайно, на улице, на лестнице, в саду я натыкалась на таинственных гостей, которые меня весело приветствовали, к большой потехе Ю. Г. Топорковой. Она была секретарем редакции. Как и няня Анна Николаевна, она вносила своеобразную устойчивость, умеряла вихри, нередко крутившиеся вокруг обоих Струве. У Юлии Григорьевны было большое чувство юмора, которого у Струве не хватало. Ее смех без слов вскрывал мелкие нелепости их жизни.

Этот смех зазвенел, как серебряный колокольчик, когда раз из-за притворенной двери в кабинет показалась рыжая, не слишком гладко расчесанная голова Петра Бернгардовича. Его глаза через пенсне испытующе обежали столовую. Увидав меня, он уже хотел отступить в тайники своего кабинета, но его отстранил возвышавшийся за ним князь Петр Дмитриевич Долгоруков. Улыбаясь широкой, приветливой улыбкой, он сказал барским, внушительным голосом:

– Вы здесь, Ариадна Владимировна? Как я рад! Я только что собирался спросить Петра Бернгардовича, как мне вас найти? Я вам привез привет от Дмитрия Ивановича. Да и сам хочу вас поздравить. Мы очень за вас волновались. Как теперь ваше здоровье? Хорошо, что вы здесь.

Как рада я была ему. В мою новую жизнь изгнанницы ворвался запах Волги, пронеслась легкая, птичья тень Шаховского.

Другой раз сходная сцена повторилась с Милюковым. Струве не знали, что я его уже встречала, и добросовестно старались его от меня утаить. А тот совсем не любил таиться, любил быть на виду, всегда и всюду, особенно там, где были молодые женщины.

Первое время я просто была ослеплена разнообразием знаний, кипением мыслей, которыми Струве был окружен, как алхимик волшебными излучениями. У него была отличная память, в особенности книжная. Он запоминал факты, аргументы, цифры, подробности полемики, мысли, мог цитировать целые страницы. Все это не лежало сырым грузом, а непрерывно переваривалось в его емкой мозговой лаборатории. Напряженная энергия его мысли рассыпала искры, будила, заставляла мозги шевелиться. История, политика, экономика, философия, до известной степени литература – всем этим Струве был пропитан, всем делился с теми, кто готов был его слушать, кто способен был поспевать за быстрым бегом его мыслей. Их нельзя было ни остановить, ни перебить. Можно было иногда, в ответ на вопрос о чем-нибудь, что интересовало не его, а его собеседника, получить отрывистую, но всегда точную справку. Но отвести его собственные мысли на то, о чем думал собеседник, было очень трудно. Струве, как хорошая охотничья собака, сразу возвращался на свой след, бежал за своей дичью.

Марксизм, от которого тогда и он и Бердяев теоретически уже отказались, наложил свой след на его умственные привычки, на подход к проблемам, на построение фраз, в особенности в разговоре, но отчасти и в писаниях. Струве со своим секретарем социал-демократом Заком мог длинно пересуживать все, что делалось и говорилось в немецкой социал-демократической партии. Русские интеллигенты, даже не социалисты, склонны были видеть в ней все надежды человечества. Для Зака это была своя партия, он был ее членом. Но и редактор либерального «Освобождения», который лично знал Бебеля, с неостывшим интересом следил за каждым его жестом. На меня от этих мелких подробностей чужой жизни наползала скука. Но вдруг Струве выбрасывал фейерверк неожиданных мыслей, которые шли вразрез с тем, что Маркс или Энгельс в такой-то статье, в таком-то письме установили и что для Зака было незыблемой, раз навсегда установленной истиной.

А для Струве не было ничего раз навсегда, никаких незыблемых политических или экономических выводов. Его сила, его редкое интеллектуальное обаяние состояло в том, что в его неугомонном мозгу вдруг разверзались шлюзы, прежние наслоения смывались, на их место из глубины всплывали новые обобщения, если не озарения. Но еще долгий путь предстояло ему пройти, прежде чем он стал либеральным консерватором, как он сам себя под старость называл.

⁂

15 июля 1904 года кто-то по телефону из Берлина сообщил Струве, что министр внутренних дел Плеве убит. Это вызвало в доме редактора «Освобождения» такое радостное ликование, точно это было известие о победе над врагом. Освобожденцы террором не занимались, но и морального осуждения этому способу политической борьбы не выносили. Возбужденные, отрывистые восклицания Струве, когда он узнал о смерти Плеве, напомнили мне негодующее появление Шаховского. В ушах снова прозвучало его пророческое восклицание:

– Плеве надо убить.

Трудно было разграничить, где кончалось конституционное движение, где начиналась революция. Если верить в круговую поруку, то, быть может, за это духовное ослепление расплачиваемся мы и сейчас.

⁂

Раз вечером вошла я в столовую Струве и увидала высокого стройного молодого человека с полуседыми волосами и небольшими черными усами. Меня поразило выражение красивого, открытого лица. Под черными бровями сияли детские, ясные, голубые глаза. Увидав меня, он весь просветлел, улыбнулся застенчиво и ласково и бросился мне навстречу, как старый знакомый:

– Как я рад, что вы от них ушли. Как мы волновались за вас…

Неожиданный привет незнакомого человека обдал меня теплом. Я сразу догадалась, что это и есть англичанин Вильямс, о котором мне много говорили Струве. Старшие уже окрестили его по-русски Гарольд Васильевич. Струвенята, которые его обожали и возились около него, как котята, звали его дядя Вилли. Он был уже своим человеком у Струве, хотя им еще трудно было догадаться, что в лице этого тихого, немногоречивого, мягкого англичанина Россия приобретет исследователя, знатока, друга, рыцаря.

К «Освобождению» тянулись не только русские, но и иностранцы. Европейское общественное мнение наконец заинтересовалось Россией и русским Освободительным движением. Настолько, что осторожная, влиятельная английская газета «Таймс» послала в Штутгарт специального корреспондента Гарольда Вильямса. Из этого немецкого города он должен был осведомлять Лондон о том, что происходит в России. Случилось так потому, что в апреле 1903 года в Кишиневе произошел еврейский погром.

Долго европейские правительства узнавали о России только по донесениям своих дипломатов. С середины XVIII века эти донесения с тревогой отмечали быстрый могучий рост новой великой державы. Изредка какой-нибудь иностранец выпускал о диковинной Московии книгу, чаще всего полную ошибок, вздорную и недоброжелательную. Только со второй половины XIX века начали появляться более серьезные работы, да и то редко.

Мировое общественное мнение оставалось к России равнодушно. Печать молчала. В прошлом столетии иностранные корреспонденты еще не носились по всему миру. В европейских столицах некоторые богатые газеты держали представителей, но до России не сразу дошла очередь. Одним из первых появился в Петербурге ирландец доктор Диллон. Он учился в Харькове, в университете, и его статьи в «Дэйли Телеграф» были одними из первых, добросовестно освещавших русскую жизнь.

Зимой 1902/03 года и лондонский «Таймс» отправил в Петербург корреспондента мистера Брээма. Он