На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

Зато сколько он других вещей знал и с какой точностью! Он знал наизусть многие страницы Святого Писания. Знал богословие, философию, историю, географию, знал подробно, точно. Одновременно с языками и грамматикой он изучал литературу, этнографию, фольклор, поэзию, проникал в душу народа. Как пригодилась ему эта всеобщность, когда он стал директором иностранного отдела «Таймса» и в его кабинет доносился многоязычный говор народов всего мира.

Но когда он сидел над книгами в Германии, все сулило ему не газетную, а научную деятельность. Он был еще студентом, когда немецкий профессор предложил ему ехать в Америку на хорошо оплаченную и интересную службу в Нью-Йоркском этнографическом музее. Это было бы логическим продолжением его занятий. В 27 лет он уже был сложившимся ученым, знал больше языков, чем его профессора, запас общих знаний был у него не по годам обширный. Он любил ход научной стройной мысли, систематическую работу. Ум у него был ясный, точный. И при этом странное для такого пытливого, даровитого ума отталкивание от профессуры, к которой он был так хорошо подготовлен.

Академическая деятельность казалась ему оторванной от жизни, холодной. А у него было горячее сердце. С юности было в нем стремление целиком отдаться какой-нибудь большой героической задаче. Это был крестоносец. По дороге в Европу он с парохода писал своей приятельнице Miss Lucia Lowell Smith[8] в Новую Зеландию: «Только бы найти дело, которому можно служить беззаветно».

Сблизившись в Штутгарте с русскими, боровшимися за политическую свободу, он ей же написал: «Я был бы счастлив отдаться какому-нибудь великому делу. Сейчас освобождение России является таким большим делом. Мой долг ему служить» (6.IX.1903).

Такие мысли нередко проносятся через светлые молодые души. Такие пожелания нередко высказываются смолоду. Но Гарольд Вильямс скрепил их всей своей богатой, разнообразной, слишком рано оборвавшейся жизнью.

В решении служить делу освобождения России сказался и его личный идеализм и заразительный пафос русской интеллигенции. Еще не побывав в России, Гарольд Вильямс стал посредником между Англией и русской оппозицией. В своих новых русских друзьях встретил он те же прекраснодушные мечты, те же идеалы свободы, правды, социальной справедливости, которыми он сам был полон. Он верил, что свободная Россия найдет путь к их осуществлению. Но обычаи и нравы русских, их манеры были так непохожи на то, к чему он привык в родной среде замкнутых, сдержанных, чинных методистов, что многое было ему непонятно, подчас смешно. Бесконечные книжные разговоры, наскакивание на противника, крикливые споры с утра до поздней ночи удивляли его своей страстной отвлеченностью, своей нетерпимостью. Не все их волнения, увлечения, отталкивания были ему понятны.

Да и книжные их вкусы он далеко не всегда разделял. В недоумении остановился он перед Н. К. Михайловским, который и мертвый продолжал возбуждать страстную полемику. Струве с жестокой настойчивостью подсовывал Вильямсу «Что такое прогресс?», приставал, допрашивал, нравится ли ему Михайловский, согласен ли он с ним?

Вильямс добросовестно пробовал пробираться через пространные рассуждения публициста-народника, потом, также добросовестно, признавался, что не может его одолеть. Скучно. Боже, как бурно обрушивался Струве на своего английского приятеля, как необузданно доказывал, что для познания России необходимо познать писателя, полемикой с которым, тоже необузданной, Струве начал свою общественную жизнь.

Когда мы познакомились, Вильямс нерешительно спросил меня:

– Скажите, вы очень любите Михайловского?

Ответ получился для него неожиданный:

– Я? Да я его никогда не читаю!

Вильямс разразился смехом, громким, радостным. Точно груз сбросил. Смеялся он шумно, заразительно, по-детски. Он еще не разобрался в сложном переплете русских похвал и порицаний и боялся неуважительным отзывом о Михайловском обидеть русскую собеседницу.

Его сотрудничество с освобожденцами быстро переходило в дружбу. Русских тешило, что около них завелся собственный корреспондент, аккредитованный при эмигрантской республике. Это щекотало их политическое самолюбие. Кроме того, они просто полюбили Вильямса. Его трудно было не любить. Трудно было устоять перед его спокойной привлекательностью. Он быстро стал своим человеком в этом деревенском доме в Гайсбурге, где все и вся было направлено к одной цели – к борьбе за политическую свободу в России. Он так увлекся этой задачей, что отошел от своей любимой науки и стал специальным корреспондентом Освободительного движения.

Начал он очень скромно. Посылал в «Таймс» осторожные сводки, которые составлял по материалам, поступавшим в «Освобождение». По иронии судьбы русское правительство выслало из России одного корреспондента за предвзятое изображение русской действительности, а взамен его появился, уже за пределами достигаемости самодержавной власти, другой журналист, который стал оповещать о России читателей «Таймса» не по непосредственным впечатлениям наблюдателя, живущего в самой стране, а издали, из Германии, по партийным, не свободным от предвзятости источникам.

В Штутгарте Вильямс прошел первую школу русоведения, вслушался в русскую речь, почувствовал буйное веяние русского духа. Мятежная русская интеллигенция, проносившаяся через дом Струве, при всем своем преклонении перед Европой, сохранила чисто русский размах, удаль, готовность ринуться в бой навстречу неприятелю. Любимый враг был налицо. Имя ему было самодержавие.

Молодой англичанин встретил в Штутгарте немало хороших и даровитых русских людей. Их беззаботное отношение к внешней обстановке, к условности, ко всему формальному отвечало его собственному отрицанию застывшей чинности викторианской Англии. Методист, прошедший через властное влияние Толстого, он был доволен, что встретил культурных людей, совмещавших книжность с простотой и внутренней свободой. Разнообразие знаний и умственных интересов, которыми кипели его новые знакомые, отвечало его энциклопедичности. Вихрь идей, кружившихся около «Освобождения», его увлек, тем более что все кругом были уверены, что скоро им удастся претворить идеи в жизнь.

Позже, изучив Россию глубже, пережив вместе с русскими трагический опыт трех революций и двух войн – германской и Гражданской, белой войны, Вильямс яснее увидал достоинства и недостатки как самодержавия, так и Освободительного движения. Но знание не остудило его любви к России, к русским.

⁂

Я была все еще больна и решила ехать полечиться в Швейцарию. В Женеве я разыскала свою старую школьную подругу Надю Крупскую, теперь Ульянову. Я ее после их ссылки в Минусинск не видала, вообще несколько лет не видала, но была совершенно уверена, что она будет так же рада видеть меня, как я ее. И не ошиблась. Жили они в Каружке, как называли русские это предместье Женевы, жили несравненно теснее, суровее, чем Струве. В небольшой квартирке не было мягкой мебели, только деревянные стулья и некрашеные столы. Хозяйство вела Надина мать. Теперь у нее уже не было прислуги, как всегда бывало в Петербурге. Она и Надя встретили меня так же ласково, как встречали на Знаменской или на даче в Окуловке. Мне было очень приятно опять побыть около них. Партийная рознь еще не провела между мной и Надей неприступной черты, хотя я, благодаря моему судебному процессу и бегству, была уже публично зачислена в лагерь либералов, да и внутренне была либералкой. А Надя целиком отдавалась работе в партии социал-демократов, где Ленин осторожно, упорно отвоевывал себе место вождя. Он был редактором «Искры», он отколол фракцию большевиков, за что подвергался жестокому обстрелу своих вчерашних товарищей, меньшевиков. Они надрывались, доказывая, что Ленин на съезде сплутовал, что на самом деле не он, а они были в большинстве. Эта семейная полемика волновала социалистов, забавляла либералов, вызывала длинные рассуждения за чайным столом Струве. Как один из основателей русской социал-демократической партии, он знал лично всех ее более видных членов. Для него их талмудические споры, их разногласия на съездах были понятны, были все еще близки. Они его, по старой памяти, продолжали волновать.

Я раньше Ленина не встречала и не читала. Меня он интересовал прежде всего как Надин муж. Невысокий, кажется ниже ее, приземистый, широкое скуластое лицо, глубоко запрятанные, небольшие глаза. Невзрачный человек.