На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

поражение вызвало ропот по всей России. Союз освобождения устроил демонстрацию протеста в Павловске, на просторном вокзале, где давался очередной вечерний, многолюдный концерт. Шумели, кричали, стучали железными скамейками, бросались стульями. А главное, во всеуслышание вопили – долой самодержавие! Полиция оттеснила демонстрантов из сада, очистила вокзал, но никого не арестовала.

Оппозиция была уже настолько хорошо организована, что 25 мая, десять дней спустя после Цусимы, в Москве был созван многолюдный Земско-городской съезд, для обсуждения этого всех волновавшего события. На съезде было принято обращение к царю. Его просили осуществить высказанное им намерение «предначертать ряд мер к изменению ненавистного и пагубного приказного строя». В обращении говорилось:

«Государь, пока не поздно для спасения России, для утверждения порядка и внутреннего мира, повелите без промедления созвать народных представителей, избранных для этого равно и без различия всеми подданными Вашими. Пусть решат они, в согласии с Вами, жизненные вопросы государства, вопросы о войне и мире, пусть определят они условия мира, или, отвергнув его, превратят эту войну в войну народную. Государь, в Ваших руках честь и достоинство России, держава Ваша, Ваш престол, унаследованный от предков. Не медлите, Государь, в страшный час испытания народного; велика ответственность Ваша перед Богом и Россией».

Так с Николаем II еще никто не говорил. Он как будто откликнулся на призыв земцев и в июне принял их депутацию. Среди пяти депутатов был и Д. И. Шаховской. Во главе депутации стоял другой представитель старинного рода князь С. Н. Трубецкой – выдающийся философ, ректор Московского университета.

Передавая царю земский адрес, С. Н. Трубецкой сказал:

«Народ видит, что царь хочет добра, а делается зло, страшное слово – измена – произнесено»…

Царь ответил:

«Отбросьте ваши сомнения. Моя воля, воля царская, собрать выборных от народа непреклонна, неизменна. Я каждый день слежу за этим движением».

Хорошие слова, но их не скрепляло взаимное понимание. В лице князя С. Н. Трубецкого к монарху обращался не только искренний патриот, но и убежденный монархист, который видел, что только конституционные ограничения могут спасти историческую власть. Его голос не дошел ни до сердца, ни до разума монарха. Ни царь, ни его советчики не понимали, что происходит в России. Это ясно показал рескрипт, опубликованный 6 августа, несколько недель спустя после приема депутации. Это был так называемый Булыгинский рескрипт, по имени его автора, министра внутренних дел. Он прозвучал как насмешка. В нем объявлялись выборы, но не в законодательную палату, которой так страстно добивалось общественное мнение, а в орган совещательный. Разочарование разрасталось в негодование. Волнения обострялись. Мирный договор с японцами, который граф Витте заключил в Портсмуте, в Америке, подлил масла в огонь, хотя условия после всех поражений, которые претерпели русские войска, были не так уж тяжелы. Но ни ведение войны, ни уступка половины Сахалина японцам не соответствовали историческому престижу России, который со времен московских царей так высоко стоял в Азии.

Шум, поднятый около Портсмутского договора, был вызван не только уязвленной и оскорбленной национальной гордостью. Оппозиция воспользовалась военными неудачами как орудием борьбы с правительством. Усиление террора, погромы помещичьих усадеб указывали на растущее влияние революционных социалистических партий. Для них, как интернационалистов, слова: патриот, патриотизм – звучали как насмешка и поношение. Их успеху, конечно, помогало то, что военные неудачи обнажали слабости и недостатки правительства и колебали уверенность власти в себе. Из центра эта грозная неуверенность расползалась по всем разветвлениям русской государственной машины, нарушала ее ход, ослабляла энергию чиновников, силу их сопротивления.

Полтора года, которые я провела в эмиграции, я была так или иначе связана с «Освобождением», одним из главных центров, где если не вырабатывались, то формулировались, высказывались мысли и чаяния оппозиции, сравнительно умеренной. Но я не могу вспомнить никого, кто бы крепко, трезво, до конца продумал, что надвигается на Россию. Я не слыхала ни одного предостерегающего голоса, не видала никого охваченного тревогой за будущее родины. Все в упоении, в опьянении борьбой и конституционными мечтами неслись вперед. Только поэт Волошин в своих стихах предсказывал то страшное время, когда

Из сердца женщины святую вынут жалость…

Но что такое Макс? Забавник, которому весело пугать буржуев, разве поэты что-нибудь понимают в государственных делах?

Мельком прослушав его вещие стихи, политики продолжали обсуждать, обличать, требовать, злорадствовать. Уступки правительства, его неуклюжие попытки ближе подойти к общественному мнению только подстрекали, принимались как доказательство слабости власти.

Рассказывая о том, что происходило сорок лет назад, я не могу и не хочу выносить обвинительный акт либерализму моего поколения. Я не отрекаюсь от него. Мы делали глупости, мы ошибались. Мы забывали об извечных недостатках всякого человеческого общества, мы все беды взваливали на самодержавие, а об его исторических заслугах совершенно забывали. Мы не в меру доверяли иностранным учебникам государственного права и теориям. Вместо того чтобы изучать Россию и русский народ, мы старались следовать немецким правоведам и экономистам, часто третьестепенным. Но цели, которые мы себе ставили, были правильно намечены. Если бы Россия вовремя получила народное представительство и социальные реформы, не только русский народ, но и вся Европа не переживали бы трагедии, свидетелями и жертвами которой мы все стали.

⁂

События снова перевернули всю мою жизнь. Летом 1905 года я, вместе с семьей Струве, взяла дачу в Бретани, в рыбацкой деревушке St. Cast[9], которая с тех пор разрослась в большой приморский курорт. Мы жили как беспечные дачники, наслаждаясь бодрящей свежестью морских купаний. Детям там было отлично. И я наконец поправилась, ко мне вернулась прежняя жизнеспособность. Настолько, что я про себя решила после Бретани вернуться в Россию. Лучше отсидеть свой срок в тюрьме, чем пропадать в изгнании. И детям надо было расти на родине, а не на чужбине. Как это часто бывает с нашими планами, все произошло совсем иначе, чем я себе намечала.

Дети умудрились на берегу моря схватить скарлатину. Струве, конечно, сразу свернулись и увезли своих четырех мальчиков домой, в Пасси. Я со своими двумя больными осталась одна. Даже доктора надежного не было. Но морской воздух исцелил. Дети поправились, только очень ослабели. Я повезла их в Швейцарию, на Лаго-Маджиоре, в очаровательное местечко Бриссаго. Туристы уже разлетелись. Было начало октября. Шла уборка винограда. Кругом все было так мирно, так красиво. А из России доносился гул надвигающейся грозы. Росло забастовочное движение. Не только я, но и дети с волнением следили за газетами. Особенно поразила нас забастовка в булочных Филиппова. Эти булочные были частью нашего петербургского уюта, наших русских домашних привычек. А тут вдруг Москва и Петербург без филипповских горячих бубликов, без пирожков с яблоками, без калачей и сушек. Что-то вроде землетрясения. Землетрясение действительно приближалось. Даже в тихой итальянской деревушке нельзя было не чувствовать подземных толчков, разбегавшихся по Русской земле.

Мало кто угадывал, что это только начало, что пройдет несколько лет и несравненно более кровавые потрясения, военные и революционные, пройдут из страны в страну. Кто же думал, что Россия, которую не только иностранцы, но и русские считали отсталой, косной, сонной, полуазиатской страной, разовьет в себе такую заразительную способность к разрушению?

В 1905 году нам казалось, что вокруг нас воют вихри не разрушения, а созидания. Наконец народ, слишком долго лишенный возможности свободно думать, проявляться, устраивать жизнь по-своему, найдет путь к новой жизни. Так страстно хотелось перенестись в Россию, участвовать в великом, всенародном творческом усилии. Скорее бы сесть в поезд, ехать домой, домой. Но пришлось еще раз вернуться в Париж. Дети опять стали ходить в школу. В лицее Мольера девочки с ужасом, очевидно повторяя разговоры взрослых, говорили моей 10-летней дочери:

– Mais en Russie vous avez des bagarres sanglantes. C’est la guerre civile![10]

Соня бежала ко мне, взволнованная, требовала объяснений. Что это за кровавые стычки? Разве в России война? Позже, во время великой войны и великой русской смуты, она, бедняжка, поняла, что значит la guerre civile[11].