На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

в Москву, в Тверь, там побывал на земских съездах, услыхал голос передового дворянства. В Варшаве от самих поляков узнавал цели и пути их национального движения. Вслед за Гапоном объезжал он заводы, всматривался в лица рабочих, изумлялся их детскому доверию к этому священнику, которого накануне они не знали даже по имени. День 9 января Вильямс провел на улицах Петербурга, видел кровавые сцены и был так потрясен ими, так удручен, что поехал в Ясную Поляну. Он надеялся, что великий русский писатель, которого он с юности считал своим учителем, поможет ему разобраться в трагических противоречиях, раздиравших Россию.

Толстой очаровал его, как очаровал меня, как очаровывал всех, кто имел счастье с ним встретиться. Но уютная помещичья и писательская налаженность Ясной Поляны слишком резко расходилась с тем, что только что пережил Петербург. В ушах Вильямса еще звучали выстрелы, стоны. Он еще видел испуганную толпу, видел раненых и убитых, чувствовал, что эта кровь дымится, зовет к мщению. Даже в его кротком сердце проповедь непротивления злу уже не находила отклика. Толстой был с ним очень приветлив, но на русские события откликался глухо. Он попросил своего английского гостя перевести для него несколько писем, написанных на разных иностранных языках. Вильямс письма перевел. Толстой заинтересовался молодым лингвистом, убеждал его бросить журналистику и вернуться к языковедению, так как эта наука сближает людей, а журнализм их разъединяет. Вильямс был удивлен, как в такое время можно советовать оторваться от жизни, уйти в книги? Нет, не в Ясной Поляне искать разрешения катастрофических проблем. Надо самому как-то справиться с вихрем мыслей, не ожидая помощи от мудрецов, включая Толстого.

Вильямс по природе своей не поддавался унынию, верил, что добро должно победить. Такой явной победой добра был для него Манифест 17 октября. Когда я приехала, он уже оптимистически смотрел на многое, хотя далеко не все ему нравилось. Хотелось бы видеть страну успокоенной, а возглас – революция продолжается – показывал, что до мира еще далеко.

Когда Вильямс мне сказал, что вечером едет на заседание Совета рабочих депутатов, я сразу заявила:

– И я с вами.

– Хорошо. Но там могут быть всякие истории.

– Пустяки. Зайдите за мной.

Он засмеялся, но пришел. Заседания Совета рабочих депутатов считались закрытыми, но пресса допускалась. Уезжая из Парижа, я запаслась корреспондентской карточкой от L’Europeen. Она меня в трудную минуту выручила. Я жила у старшего брата, нотариуса, на Невском, недалеко от Николаевского вокзала. Совет заседал на Забалканском, в доме Вольно-экономического общества. Ехать было далеко. Была зима. Извозчик не спеша повез нас по Владимирской, по длинному Загородному проспекту. Я наслаждалась снегом, его запахом, его детской белизной. Мы в Париже скучали без снега. Хорошо было сидеть на санках под теплой полостью, смотреть, как хлопья снега белыми бабочками вьются кругом высоких фонарей, чувствовать себя в родном городе, слышать кругом родную речь.

Я тогда совсем не говорила по-английски. Мы с Вильямсом всегда разговаривали по-русски. Я засыпала его вопросами, с жадностью ловила его точные, часто скрашенные мягким юмором ответы. Он никогда не был тем, что французы называют causeur[12]. Он заикался. С людьми, которых он мало знал, это его стесняло. Он был очень застенчив и скорее молчалив. Но с близкими людьми говорил охотно, щедро делился своими, уже тогда богатыми знаниями, своими вдумчивыми суждениями.

До Технологического института доехали мы спокойно. Дальше вид улиц начал меняться. Много городовых, местами спешенные казаки, с конями на поводу. Движение экипажей и трамваев было приостановлено, но, несмотря на вечер, тротуары были полны народом. Вильямс, еще сидя в санях, тихо сказал мне по-французски:

– Не лучше ли вам вернуться? Тут что-то затевается.

Вернуться, когда, в первый раз после эмиграции, я попадаю на события? Невозможно.

– Пустяки. Идемте.

Голубые глаза Вильямса улыбнулись мне из-под меховой шапки насмешливо, ласково. Он не возражал.

– Хорошо. Идемте. Но больше ни слова по-русски.

Мы сошли с извозчика, дошли пешком до 8-й Роты, на углу которой стоял, надеюсь и сейчас стоит, окруженный железной решеткой небольшой домик, выстроенный еще при Екатерине II. Улица была полна полицейскими. Высокий пристав остановил нас:

– Вы куда?

– Мы иностранные корреспонденты, идем на заседание Совета.

– А эта дама?

Вильямс ответил за меня:

– Дама тоже корреспондентка французской газеты.

Нас пропустили. Большая передняя была занята полицией. Черные шинели городовых резко выделялись на белых с лепными украшениями стенах. У дверей в залу стоял караул. Решительные меры уже были приняты. Полицейский офицер отрывисто спросил нас:

– Как это вас пустили?

– Мы иностранные корреспонденты.

Офицер пожал плечами, дескать, нашли кого пускать. Но дверь перед нами отворилась.

В длинной зале, где еще так недавно происходили бескровные бои между марксистами и народниками, царил беспорядок и испуг. Все выходы охранялись городовыми. Они наполняли хоры. А по зале растерянно метались члены Совета рабочих депутатов. Председательский стол был отодвинут к стене. Всюду валялись опрокинутые стулья. Члены Совета торопливо очищали свои карманы и бумажники, нервно просматривали, рвали в клочки письма, документы, печатные листки. Пол был усеян бумагой, как снегом. Тут же валялось несколько револьверов.

Меня поразило выражение лиц. Совет рабочих депутатов был одной из самочинных новорожденных организаций, которые издали представлялись стройной армией, сокрушительницей существующего строя. А тут вокруг меня бесцельно суетился не ожидавший нападения партизанский отряд. Руководителей не было. Никто не распоряжался, не давал указаний. Наше с Вильямсом появление вызвало какие-то надежды. К нам подбегали, задавали вопросы, хотели, чтобы мы объяснили, что случилось, в чем дело? Когда же их выпустят? Другие совали Вильямсу бумажки, торопливо шептали:

– Товарищ, возьмите, отдайте вот по этому адресу… Тут написано… Очень важно…

Лицо Вильямса приняло непроницаемое английское выражение. Он засунул руки в карманы:

– Нет. Я ничего не могу взять и ничего не берусь передавать.

– Ну так позвоните по этому номеру…

– И этого не могу сделать. Я иностранец.

Они поворачивались ко мне. Вильямс решительно становился между мною и членом Совета:

– Эта дама тоже ничего не может сделать.

Он быстро отвел меня в другой конец залы. Дорогой нас остановил человек с резко еврейскими чертами. Я его не знала. У меня осталось смутное воспоминание, что Вильямс тогда сказал, что это Троцкий. Возможно, что в моем представлении лицо Троцкого, каким я его позже видела на плакатах, на карикатурах, как-то связалось с воспоминаниями о первом Совете рабочих депутатов. Я отчетливо запомнила типичный голос митингового оратора. Он протянул Вильямсу уже не бумажки, а револьвер:

– Вы иностранец, вас обыскивать не будут. Возьмите, чтобы не досталось этим мерзавцам.

Вильямс выше закинул голову, как делал, когда его что-нибудь задевало:

– Нет.

– Да ведь пропадет. Чего вы-то боитесь? – язвительно спросил он.

Вильямс ничего не ответил, взял меня под руку и повел к дверям. Но уйти уже было нельзя. Мы были в мышеловке. Городовой загородил дверь:

– Не велено никого выпущать.

Мы вернулись в толпу. Ее забирали пачками и куда-то уводили. На наших глазах первый Совет рабочих депутатов кончал свои дни.

Нас, корреспондентов, оказалось пятеро. Пристав вежливо предложил нам перейти в канцелярию. Там же стоял телефон. Мы слушали его доклад градоначальнику:

– Так точно, ваше превосходительство. Приступлено к очистке помещения. Сопротивление? Нет, никакого сопротивления не оказано. У некоторых отобрано оружие… Слушаю-с, ваше превосходительство. Нет, штатских нет.

Очевидно, он считал членов Совета воинской командой и хотел сказать, что, кроме них, никого не было в зале. Потом спохватился, вспомнил о нас:

– Ваше превосходительство, тут еще пять иностранных корреспондентов. Как прикажете с ними поступить? Да, все иностранцы. Есть и дама. Француженка. По-русски не понимает.

Я не без волнения слушала этот разговор. На корреспондентской карточке я еще значилась под фамилией моего первого мужа. Только позже, явочным порядком, вернула я себе девичью фамилию. Борман – это звучало не очень по-русски. Я могла принадлежать к любой стране. По-русски я ни слова не произнесла. Но если