На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

прямое, равное, тайное, без различия национальностей – была принята в Москве на незаконченном съезде. Там же была сделана попытка вставить – без различия пола. Поднялись споры. Далеко не все были согласны признать за женщинами политические права. Одним из самых упорных противников женского равноправия оказался Милюков. Одной из самых страстных защитниц – его жена, Анна Сергеевна Милюкова. Между ними в Москве произошел открытый бой, кончившийся вничью. Все-таки женское равноправие вскочило в либеральную программу одним боком, как примечание к параграфу об избирательном праве, как дополнение допустимое, но не обязательное.

Я не берусь объяснить, почему Милюков упирался. В то время вопрос о женском равноправии, в прогрессивном общественном мнении, был уже как будто разрешен. А вот он, правоверный радикал, вопреки своему обыкновению, не пошел по равнодействующей, а занял очень резкую, антифеминистическую позицию. Может быть, отчасти потому, что, как большой любитель женского общества, он боялся, что политические будни помрачат их женское обаяние.

Возражая против введения женского равноправия в программу, Милюков указывал на отсталость русских крестьянок, на их малограмотность и неподготовленность к политической жизни. Женское избирательное право вызовет недовольство среди крестьян, не привыкших смотреть на женщину как на равную. Для партии это будет невыгодно, уронит ее в глазах многих, оттолкнет от нее.

Я слушала его с недоумением, которое быстро перешло в негодование. Раньше я не задумывалась над женским вопросом, не читала ни Бебеля, ни его верной последовательницы Лили Браун, двух самых популярных тогда пропагандистов женских прав. Вообще ни одной книги о положении женщин не прочла. Все это я проделала позже, когда пришлось читать лекции и писать статьи о женском равноправии. Но мне и в голову не приходило, что образованный человек, видный либерал, может отрицать мою с ним равность. Я совершенно твердо, без всяких колебаний, чувствовала себя не лучше, но и не хуже мужчин. Они могли быть умнее, но могли быть и глупее меня, даровитее и менее даровиты, чем я, более или менее меня образованны. Но не в этом дело, а в том глубоком ощущении себя как человеческого существа, которое хочет участвовать в жизни, в ее строительстве, иметь право голоса, суждения и осуществления этого суждения. В России до Манифеста 17 октября мужчины и женщины равно не имели политических прав. Быть может, благодаря этому в русском образованном классе не было такой стены между мужским и женским миром, как в Европе. Мы вместе мечтали о свободе, о правах и обязанностях гражданина, вместе их добивались. Как же теперь, на полдороге, выбросить женщин из длинного списка прав для всех, всех?

Моя голова кипела. Еще горячее раскипалось мое сердце. Все во мне взрывалось. Но что делать? Милюкову возражали, но как-то слабо, неуверенно. Сумею ли я сказать крепче? Могу ли я публично излагать мысли, да еще не выношенные, заранее не обдуманные, внезапно хлынувшие в душу?

Рядом со мной сидел Вильямс. Его так привыкли видеть на всех собраниях и съездах оппозиции, что казалось вполне естественным, что англичанин, журналист сидит не на местах для прессы, а среди делегатов. Я шепнула ему:

– Я сейчас попрошу слова.

Он с опаской взглянул на меня, потом лукавое одобрение мелькнуло в его улыбке.

– Отчего же нет. А вы знаете, что будете говорить?

Я пожала плечами. По моему лицу он видел, что я набираюсь сил для прыжка. К счастью, раньше меня прыгнул казанский делегат Юсуф Акчурин. После Милюкова он неторопливо взобрался на кафедру и с восточной важностью заявил:

– Мы, мусульмане, против женского равноправия. Так не полагается ни по нашему закону, ни по нашему обычаю. Наши женщины не желают равноправия. Если вы вставите в вашу программу, что и женщины должны голосовать, тридцать миллионов мусульман не дадут вам своих голосов. Я против.

Действительность не оправдала его мрачного прорицания насчет мусульманских голосов, но слова его звучали гордо. А Милюков, слушая такого опасного единомышленника, с досадою расправлял усы.

Стремительно взобралась я на кафедру, стараясь не замечать сотен глаз, с любопытством уставленных на меня. Некоторые делегаты, может быть, читали мои статьи в «Вопросах Жизни». Другие знали меня по отчету о моем судебном процессе, напечатанном в «Освобождении». Но для большинства я была новенькая. Последние, бурные полтора года, когда люди легко выдвигались, встречались, сближались, я провела в Париже. Я еще не заняла своего места в рядах. Я это сознавала, но что поделать? Промолчать я не могу. Не хочу. Я должна ответить и татарину и профессору.

И я ответила. Я сказала, что нельзя русских женщин равнять по мусульманкам. Надо сделать обратное, прояснить сознание мусульман, поднять их женщин до нашего уровня, а не нас тащить вниз. Как можно говорить о всеобщем голосовании, о демократических началах, отбросив половину населения?

– Вы говорите, бабы не подготовлены. А разве мужики подготовлены? Да и вообще, кто подготовлен? Всем придется учиться: и нам, и вам. Участвуя в Освободительном движении, русская женщина доказала свою зрелость. Политические права пока даны только мужчинам, но ведь борьбу вели вместе, вместе шли в тюрьму, иногда и на эшафот.

Я говорила недолго, но мой жар пробежал по рядам. Впервые почувствовала я те токи, которые идут от слушателей к оратору, услыхала аплодисменты, увидала, как от моих слов меняется выражение лиц, вспыхивают в глазах искры. Это было хорошее чувство.

Я поняла, что говорить публично совсем не страшно, не может быть страшно, если есть мысли и потребность передать их другим.

Вслед за мной взошла на кафедру А. С. Милюкова. Она сияла от удовольствия, что нашла такую горячую единомышленницу, что съезд дружными рукоплесканиями выразил свою поддержку моим мыслям, которые были и ей близки, дороги. Ей оставалось только повторить то, что она говорила в Москве, и скрепить мои доводы. Она это сделала со своей обычной деловитостью, но с необычным для нее жаром. Павел Николаевич слушал, слегка улыбаясь. И члены съезда не могли удержать улыбок, наблюдая этот поединок между мужем и женой.

Нам на подмогу выступила и русская юридическая наука, в лице профессора Л. О. Петражицкого. С изысканной ясностью изложил он основные доводы за женское равноправие. Получив такого ученого единомышленника, мы были уверены в успехе. После него и менее заметные делегаты поддержали нас. Общими усилиями мы вытащили русскую, а вместе с ней и мусульманскую женщину из незаметного примечания мелким шрифтом, под строкой, внизу страницы, и торжественно водворили ее в кадетской программе на заслуженное место. Сколько потом эти неуклюжие слова «без различия пола» порождали более и менее остроумных выпадов и шуток на митингах и в Государственной думе!

В новых условиях жизни мне пришлось потом крепче задуматься над женским вопросом. На съезде я только была удивлена, что он вызвал такое столкновение мнений, когда во всем остальном, не исключая несравненно более жгучего аграрного вопроса, голоса сливались в уже спевшийся хор.

Моя неожиданная стычка с сильным противником была только одним из эпизодов моего первого, деятельного соприкосновения с политической дружиной, готовящейся в парламентский поход. Съезд быстро промелькнул, но мы успели построиться в ряды. Первый съезд был озарен верой в себя, в свои силы, в неограниченные возможности, которые народное представительство открывало перед Россией. Это было собрание победителей, пробивших брешь в самодержавной крепости. Это сознание победы придавало съезду праздничный характер, помогало организаторам провести намеченную программу. С первых же шагов сказалась товарищеская дисциплина, которой отличались кадеты. До съезда трудно было угадать, сумеют ли спеться эти люди, съехавшиеся со всех концов огромной страны для такого непривычного, ответственного дела, как создание политической партии. Шаховской, главный вербовщик, лично знал всех делегатов. Но и он не совсем был уверен, какую смесь даст это сборище. Толпа легко вырабатывает настроения, несходные с психологией каждого отдельного человека.

Все прошло отлично. В последний день съезда Шаховской, пролетая мимо меня, с торжествующей улыбкой объявил:

– Ну, слава богу! Донесли драгоценный сосуд…

Такую же радость я видела на многих лицах. И от всей души ее разделяла. В этой праздничности мы прожили до созыва Думы, до Таврического дворца. Партия была построена. Либеральная мысль могла не только высказываться, но и претворяться в действия – законодательствовать. Либералы сомкнутым