На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

собрания. Оно определит будущий строй России, передаст всю власть народу. Участвовать в куцей Думе – значит изменять народу. Сколько раз эти слова «кадеты изменники народа» летели на нас слева. Позже их стали бросать в нас справа, только придавая им другое значение.

Городская интеллигенция валом валила на митинги, упивалась новым для нее искусством красноречия. Речи наших профессоров, адвокатов, земцев, привыкших излагать свои мысли публично, выслушивались внимательно, иногда вызывали шумные аплодисменты, несмотря на то что они не разжигали, а сдерживали пробудившиеся политические аппетиты. С первых же собраний было ясно, что кампания бойкота не пройдет, что петербуржцы голосовать будут и проведут кадетских кандидатов.

Но и социалисты часто срывали аплодисменты. Они тоже умели заливаться соловьем. Знали, как, чем всколыхнуть воображение. На наши собрания они приходили кучкой, усаживались вместе и восклицаниями, вопросами, замечаниями, то насмешливыми, то негодующими, перебивали ораторов. Их задачей было вызвать беспорядок и в зале и в умах, обострить противоречия, но сделать это так, чтобы у полицейского офицера не было повода сразу закрыть собрание. Не знаю, какие пределы свободы слова были указаны в полицейской инструкции, но в начале 1906 года на собраниях говорили очень свободно, вплоть до прямых и безнаказанных призывов к вооруженному восстанию. Одной из причин, почему социалисты бойкотировали Государственную думу, был их страх, что самое существование народного представительства может внести успокоение, остановить революцию. Революция продолжается! Этот воинственный клич социалистов, то притихая, то усиливаясь, звучал вплоть до захвата власти большевиками.

Они прекратить революцию сумели.

Эволюция или революция? – вот где проходила грань между кадетами и социалистами. Мы шли конституционным путем. В нашей, и только в нашей среде были люди, давно готовившиеся к парламентской деятельности, стремившиеся к ней. Если бы и кадеты бойкотировали Думу, она была бы сорвана, выборы приняли бы совершенно хаотический характер. Кадеты, группируя избирателей вокруг будущей Думы, образовали некоторый оплот против революционного хаоса. Они старались отвести всколыхнувшуюся народную энергию на сравнительно спокойное парламентское русло. Все же социалисты отчасти еще оставались нашими попутчиками. Мы продолжали вместе с ними добиваться от власти дальнейших уступок. Только социалисты призывали к борьбе на баррикадах, а кадеты обещали вести борьбу в Государственной думе и в законных рамках. Большая разница.

В эти месяцы преддумья толпа сразу наметила своих любимцев. На первом месте был Родичев. Кандидатуру свою он поставил у себя в Тверской губернии, но выступал часто в Петербурге. Он подкупал слушателей не только ярким блеском словесного мастерства, но и своей необычайной, неподдельной искренностью. Это соединение не так часто встречается.

Другим популярным кандидатом от Петербурга был В. Д. Набоков. Хотя эпитет «популярный» плохо вяжется с его элегантным, изысканным обликом. Баловень судьбы, он был воспитан на тех светски-бюрократических верхах, где хорошие манеры были необходимой частью хорошего образования. Говорил он так же свободно и уверенно, как и выглядел. Человек очень умный, он умел смягчать свое умственное превосходство улыбкой, то приветливой, а то и насмешливой. Глядя на этого полного жизни, красивого удачника, кто бы мог угадать, что впереди его ждет горькая эмигрантская бедность и ранняя смерть от руки убийцы.

В Петербурге же была поставлена кандидатура М. М. Винавера. Видный адвокат, образованный юрист, он славился умением ловко подбирать и строить свои доводы. Говорил он как опытный судебный оратор. Но чего-то в нем не хватало, чтобы стать трибуном, хотя его честолюбие этого настойчиво требовало.

П. Н. Милюков кандидатом в Государственную думу не мог быть выставлен. Министерство внутренних дел вычеркнуло его из избирательных списков, придравшись к какому-то старому административному обвинению в неблагонадежности. Под этот термин можно было всякого подвести. Полицейские уловки не помешали Милюкову выступать на многих митингах и стать одним из главных руководителей избирательной кампании. В речах Милюкова, как и в его писаниях, не было блеска. Но он ясно, точно, умно ставил и развивал политические вопросы, делился с аудиторией своими обширными знаниями, развивал политическое понимание избирателей, будил в них сознательное отношение к общественным делам. Это были речи опытного лектора, привыкшего обучать студентов.

С левыми Милюков на митингах не церемонился. Они платили ему тем же, налетали на него, как петухи. Такие стычки вносили большое оживление, были спортивным развлечением избирательной кампании. У Милюкова завелся свой специальный хулитель. Часто на митинге, после речи Милюкова, от группы социалистов стремительно отрывался плечистый, низкорослый человек в блузе. На трибуну он никогда не подымался, останавливался около ее ступенек и с перекошенным от митинговой ярости лицом, стиснув, как хороший бульдог, зубы, бросал в толпу высоким тенором:

– Надо иметь государственное невежество какого-то Милюкова, чтобы воображать, что русский пролетариат ограничится кадетскими подачками…

В зале раздавался добродушный хохот. Каким нелепым казалось это слово «невежество», примененное к Милюкову. Да еще кем. Мальчишкой, студентом! Будущий советский сановник скрывал тогда свое настоящее имя под партийной кличкой – товарищ Абрам. Этот товарищ Абрам преследовал Милюкова с митинга на митинг, как тень иль верная жена. Он пользовался кадетскими собраниями, чтобы развивать большевистскую программу, которая мало кого тогда интересовала. Пролетариат, на требования которого ссылался товарищ Абрам, на митингах не показывался. Что думает немногочисленная большевистская фракция, отколовшаяся от социал-демократической партии, тоже немногочисленной, казалось, имеет мало значения.

Настоящая фамилия Абрама была Крыленко. Этот Крыленко, после большевистского переворота, поднялся до высокого звания красного генерал-прокурора. На нем лежит ответственность за многие смертные приговоры. Он стал одним из советских палачей. Это произошло 12 лет спустя. А в 1906 году перед нами просто был мальчишка, дерзкий до смешного. Не знали мы тогда, кто в этой игре будет смеяться последним.

Митинговая игра всех увлекала новизной, кипением слов и мыслей, небывалой еще формой общения со знакомыми, полузнакомыми, совсем незнакомыми людьми. Русские люди говорить любят и умеют. Но одно дело разговаривать в гостиной, в студенческом кружке, на палубе волжского парохода, другое дело произносить речи с эстрады, где разговорщики, приподнятые даже физически над толпой, чувствуют, как она следит за их жестами, улыбками, за выражением их лиц, а не только за их словами и мыслями. Слово, произнесенное с эстрады, иначе раздается, отражается, толкуется. От ораторов, как от актеров, льются волны, исходит эмоциональная заразительность, между ними и слушателями устанавливается связь, создающая сходность мыслей и чувств, которая может дорасти до политического созвучия. Толпа следит за человеком на трибуне, но и он, с трибуны, следит за ней, ловит оттенки и переходы ее настроений. Его все видят, но ведь и он всех видит, читает в глазах одобрение или скуку, следит за тем, как до них доходят его доводы. Оттуда, из рядов, из глаз, обращенных на оратора, тоже исходят токи, порой не менее повелительные. Это один из соблазнов демагогии. Владеть толпой, держать в руках ее настроение, чувствовать, как ваше Я накладывает печать на этих людей, – это тонкое наслаждение. Величавый Цицерон признавался, что в политике заключено глубокое сладострастие. Он не объясняет, дается ли оно сознанием своего таланта или вот этой сладостью обладания толпой душ, которой допьяна упиваются великие ораторы. Достается порой этот хмельной напиток и на долю ораторов меньшего калибра.

Для русских раньше такое пиршественное наслаждение ума было малодоступно. Только церковным проповедникам, отчасти профессорам удавалось чувствовать вокруг себя отголоски массовых переживаний. Но и те и другие были стеснены условиями своего положения. После 17 октября 1905 года открылись шлюзы. Наконец можно говорить о чем угодно и говорить свободно, без опаски, без оглядки. И у тех, кто говорил, и у тех, кто слушал, голова пошла кругом. Досыта и наговорились и наслушались. В этом новом состоянии повального словесного упоения влетели народные представители в Государственную думу.

А в стране, под шум выборного красноречия, брожение продолжалось. Бунтовали окраины. Польша была на военном положении. Да и не одна Польша. Все национальности волновались. Оппозиция им сочувствовала. Социалисты предлагали обратить империю в федеративную республику, с полным самоопределением народов. Коммунисты потом это и сделали, по-своему толкуя