На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

Когда я снова начала писать, я это почувствовала. Двери в первую редакцию передо мной отворил Амфитеатров. Когда я жила в Ярославле, он был ссыльным в Вологде и оттуда с интересом и одобрением следил за моими статьями в «Северном Крае». Мне, конечно, благосклонность талантливого и опытного журналиста доставляла большое удовольствие. В Париже мы с ним встретились как старые знакомые, хотя раньше никогда не видались. Он был блестящий собеседник, и я любила позубоскалить с ним. В нем не было ни тени догматизма, чего нельзя сказать о многих, с кем мне приходилось в Париже встречаться. Амфитеатров при первой возможности стремительно выкатился из Парижа и стал влиятельным сотрудником газеты «Русь», которую издавал в Петербурге Алексей Суворин, сын хозяина «Нового Времени». Родство с этим «одиозным органом», как чаще всего величали эту газету, было невыгодно для новой газеты, хотя она велась в другом духе и всецело поддерживала конституционные идеи. Амфитеатров, правая рука Алексея Суворина, старался втянуть сотрудников слева, имена и писания которых заставят забыть, что Суворин сын своего отца.

Характер у сына был иной, чем у отца. У него не было ни отцовской решительности, ни его чутья и таланта. Трудно было понять, в чем он разделял, в чем не разделял взглядов своего отца. Мысли у него были сумбурные, в политике он был человек невежественный. Он все расспрашивал меня, есть ли разница между социал-демократами и социалистами-революционерами и если есть, то в чем она состоит? Между тем обе партии уже занимали большое место в общественной жизни, открыто, и печатно, и устно, излагали свои программы, вели пропаганду, выступали на собраниях. А Суворин все еще не знал, кто они такие? Но это не мешало ему быть приятным, покладистым редактором. Это чего-нибудь да стоит.

Я в «Руси» могла писать о чем мне вздумается. Раз в неделю я заполняла так называемый подвал, то есть нижний этаж второй страницы. За это мне платили 300 рублей в месяц. Еще никогда не была я такой богатой. Этих денег нам с детьми вполне хватало. Я очень была благодарна Амфитеатрову, что он избавил меня от поисков работы, всегда томительных.

Сговорившись с Сувориным, я уже могла спокойно ехать на Вергежу, провести Рождество в старом доме, среди обычных святочных забав. От семьи, от Вергежи на меня пахнуло теплом. Я озябла в Париже. Пора было согреться. Моя бродячая, неустоявшаяся жизнь не могла не тревожить моего отца, мою мать. Но она никогда во мне не сомневалась, считала, что я иду по правильной дороге, читала меня с неизменным вниманием. Все это она говорила не столько словами, сколько улыбкой, взглядом красивых, нестареющих глаз.

И папа уже примирился с моей свободной жизнью, следил за ней с благожелательным любопытством. Его занимало, что его дочь Дина принимает какое-то участие в событиях, от которых у всей России кружится голова. Он приветствовал учреждение Государственной думы, как за полвека перед тем приветствовал реформы Александра II. Он был особенно доволен тем, что наконец будут публично рассматриваться государственные доходы и расходы, что бюджет будет утверждаться выборными людьми при полной гласности. Я значение и политическую значительность бюджетных прений поняла только два года спустя, когда мне пришлось, как журналистке, давать о них отчеты. До этого папу вряд ли удовлетворяло мое очень смутное отношение к бюджетным правам Государственной думы. Ему было несравненно интереснее обсуждать их с Вильямсом, который приехал со мной. Это было его второе Рождество на Вергеже. В первый раз он навестил мою семью, когда я была еще эмигранткой, и сразу подружился со всеми тремя поколениями. Мои маленькие племянники так же бесцеремонно вешались на него, как это делали в Штутгарте Струвенята, как это делали с ним дети повсюду.

Рождество – это детский праздник. Подарки, катания, ряженые, елки, одна в господском доме, другая в школе. Я из года в год устраивала школьные елки для деревенских ребят. Это и для меня самой было большое развлечение. Весело было выбирать в магазине Дойникова, в Апраксином ряду незатейливые украшения и бонбоньерки, полтора рубля за сотню. Наполненные шоколадными лепешками и леденцами, блестя серебряной и золотой бумагой, эти барабаны, коробочки, мешочки волновали сердца детей и матерей. К ним в придачу давался еще узелок с пряниками, яблоками, орехами. И все это на 60 школьников обходилось немногим больше 30 рублей.

Ярче елочных звезд и свечей горели глаза детей, весело вился их хоровод вокруг украшенной огнями елки, а вместе с деревенскими ребятами носились по просторной классной комнате и наши дети. Папа выстроил школу на нашей земле, около самого въезда в деревню. До этого на Вергеже не было школы и детям приходилось или кое-как учиться у бродячих, полуграмотных учителей, или пробираться через Волхов в приходскую школу на Высоком. Многие так и оставались неграмотными. Ходить было далеко, обувь крепкая была не у всех. Когда папа подарил земству участок земли и построил на нем школьное здание, где была и квартира для учителя, и столярная мастерская, то в Вергежскую школу стали ходить дети из трех окрестных деревень. Благодаря этому кругом Вергежи не оставалось неграмотных детей.

Недолго пробыла я в деревне. Торопилась в город, писать для «Руси», устраивать квартиру. Торопилась, чтобы чего-нибудь не пропустить. Все кругом торопились, все ждали еще и еще событий, хотели за ними следить, в них участвовать, как-то проявиться, к чему-то примкнуть. Торопливость стала характерной чертой интеллигентской жизни. До 1905 года мы брели. Потом сорвались и побежали. Только что начали приходить в себя, грянула война 1914 года. Вслед за ней разразились рожденные ею катастрофы. Опять пришлось бегать, но иначе.

В наступающем 1906 году некогда было опомниться, надо было наверстывать потерянное время, одним махом проделать то, что было раньше недоступно в общественной и политической работе. Это одним махом ни делу, ни каждому из нас пользы не принесло. По крайней мере, я по себе знаю, что моя жизнь прошла бы производительнее, если бы я временами останавливалась, оглядывалась, вдумывалась. Да и не только личные, но и общие усилия обесценивались тем, что все делалось с налета, впопыхах. Но где ж тут медлить? Россия не ждет. Мы воображали, что направляем корабль, а на самом деле нас несло весеннее половодье.

Глава 9

Преддумье

В январе 1906 года в Петербурге состоялся первый съезд кадетской партии. Это было событие в политической жизни России. Либеральные идеи давно носились в воздухе. Первые семена либерализма были посеяны еще Екатериной II, внимательной почитательницей Монтескье. В ее по тогдашнему времени просвещенном, гуманном абсолютизме уже были зачатки позднейшего русского либерализма. Ее блестящий, до сих пор неразгаданный внук Александр I принялся было выращивать эти всходы, потом остыл. Не смог? Не захотел? Сбили вихри Наполеоновских войн и неугасающие искры революций? Или просто история была против него? Не настало для России время? Кто знает? Во всяком случае после Александра I, в течение 30-летнего царствования его брата Николая I, либерализм был в опале, считался преступлением. Но это не остановило ни роста либеральных идей, ни, что особенно удивительно, воспитания людей, способных их осуществить. Эти идеи сразу вскрылись, расцвели, когда на престол вступил Александр II. Царь-освободитель не только раскрепостил крестьян, но ввел судебную и земскую реформу, переменил весь административный уклад и для этого дела нашел помощников даровитых и вдумчивых. Среди вынужденного затишья николаевского царствования незаметно складывались характеры, выявлялись понятия о гражданских обязанностях, воспитывались кадры просвещенных деятелей и политически мыслящих людей. Они годами, в замкнутых дружеских кружках обдумывали необходимые реформы и, когда явилась возможность действовать, помогли молодому царю провести в жизнь намеченные им коренные преобразования. Но часть общества нашла реформы недостаточными. Радикалы хотели добиться от правительства народного представительства. Судя по тем проектам, которые 20 лет спустя Александр II поручил Лорис-Меликову разрабатывать, эти домогательства отчасти могли бы и осуществиться. Александр II не испытывал такого органического отталкивания от выборного начала, как его