На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

Если у меня горела земля под ногами, то под Струве она просто пылала. Он не находил себе места. События в России уже приняли такой размах, что «Освобождение» отставало от жизни, становилось ненужным. В самой России, в столицах и в провинции, стремительно, почти самовольно нарождались газеты. Их голоса звучали громко, с невиданной смелостью и настойчивостью. Появлялись новые люди, новые публицисты. Струве боялся остаться за бортом, кипел потребностью броситься в гущу борьбы. Запрашивал друзей, не пора ли ему вернуться? Упрашивал их устроить ему въезд в Россию. Они были слишком захвачены остротой момента, слишком заняты, чтобы возиться с его бумагами, и не отвечали или советовали сидеть смирно.

Когда разразилась всеобщая забастовка, неслыханная, небывалая, напряжение достигло своего предела. Какая волшебная сила остановила жизнь в стране, занимающей шестую часть земного шара? Стали заводы, мастерские, забастовали министерства, университеты, железные дороги, почта, телеграф. Но забастовочный комитет разрешил телеграфистам принимать депеши иностранных корреспондентов. Они сообщали, что всем руководит Союз союзов. На самом деле никакие союзы, никакие тайные или явные сообщества не были бы в состоянии так поднять целый народ, организовать такую повальную общность поведения, породить такой пассивный и могучий массовый экстаз, вылившийся в массовое толстовское неделание.

Петр Бернгардович совсем потерял голову. По десять раз в день бегал он на станцию метро, к газетному киоску, хватал все выпуски, утренние, вечерние, ранние и поздние, полдневные и закатные, обычные и экстренные. Их все газеты выпускали. Целые страницы были полны Россией, и на каждой можно было найти новые подробности, подтверждавшие силу движения. Струве ходил по улицам Пасси, раскрыв перед собой газету, как щит, рискуя попасть под извозчика, натыкаясь на прохожих, не обращая внимания на их поношения, довольно заслуженные. Дома он бессмысленно заглядывал во все комнаты, бормотал непонятные слова, смотрел на нас невидящими глазами.

Газетные известия становились все противоречивее, сбивчивее. Нелегко было угадать, чем все это кончится, кто будет вынужден пойти на уступки – власть или народ? Одни газеты уверяли, что царь готов дать народное представительство, другие утверждали, что правительство решило принять крутые меры и при помощи войск прекратить забастовку. Это разноречие отражало борьбу мнений, которая действительно шла вокруг царя. Читатели всего мира были сбиты с толку. И вдруг вечером, 17 октября, появились экстренные выпуски, где огромным шрифтом были напечатаны заветные слова:

ЦАРЬ УСТУПИЛ. КОНСТИТУЦИЯ ДАНА.

Как раз в этот день Нине Струве пришло время родить. Это был ее пятый ребенок. Нина не легла в больницу, а проделала привычную работу у себя дома. Как и подобало жене редактора конституционного журнала, она выбрала для родов знаменательный день 17 октября, когда была дана конституция, которую сразу окрестили – куцая.

Взлохмаченный Струве, потрясая пачкой газет, расталкивая всех, ворвался в спальню, где его жена напрягалась в последних родовых муках:

– Нина! Конституция!

Акушерка взяла его за плечи и вытолкнула из спальни. Через полчаса родился пятый Струвененок. В честь моего сына его назвали Аркадием.

Едва успела Нина оправиться от родов, как Петр Бернгардович, не дожидаясь формального оповещения, что его эмигрантские грехи прощены, ринулся в Россию, предоставив Нине и Юлии Григорьевне ликвидировать все дела, домашние и редакционные. Кончилось «Освобождение».

Как ни хотелось мне тоже ринуться, но подвергать детей риску я не могла. Надо было ждать бумаг. Папа с обычной энергией брал приступом чиновников, преодолевая их медлительность. Наконец я получила официальную бумагу. Я подошла под амнистию, сидеть в тюрьме не должна. Кончилась эмиграция, я могу ехать в Россию. А ехать было невозможно. Железные дороги то ходили, то опять останавливались. Все еще пробегали забастовочные судороги. Опять стала Варшавская линия. Опять надо отложить отъезд, опять ждать. Ожидание становилось все томительнее и для меня, и для детей. Они уже многое понимали, волновались событиями, нетерпеливо стремились домой. При первом, еще смутном известии, что движение возобновилось, мы сели в поезд и покатили на восток.

Как обрадовались мы все трое, когда вокруг нас зазвучала музыка русской речи. Просторный Вержболовский вокзал имел необычно пустынный вид. Пассажиров почти не было. Были только люди в форме: носильщики, жандармы, таможенные чиновники. Паспорта проверяли в таможне. Я подала старшему чиновнику в тужурке с зелеными отворотами бумагу из Судебной палаты об амнистии. Он повертел ее в руках, вернул мне и с недоумением сказал:

– Мне не это надо, а ваш паспорт.

Я спокойно вынула из дорожной сумочки небольшую темно-зеленую книжку, мой русский паспорт, который я, полтора года перед тем, зашила в подол юбки и так вывезла из Финляндии. За границей он мне ни разу не понадобился. Тогда по всей Европе можно было ездить из страны в страну без паспорта. Их спрашивали только на русской и турецкой границе. Чиновник даже не раскрыл моего паспорта.

– Сударыня, ведь это же не то. Вы возвращаетесь из заграницы. Где же ваш заграничный паспорт?

– У меня его не было. Вы видите по этой бумаге, что я эмигрантка.

Дети с любопытством следили за нашим разговором. Мое спокойствие передавалось и им. А мне чего же было волноваться? Я была совершенно уверена в моем праве ехать домой. Я возвращалась на родину по воле народа.

Чиновник сделал еще одну попытку охранить привычный порядок:

– Да, но ведь каждому проезжему полагается иметь заграничный паспорт.

– Полагалось. Теперь все меняется.

Моя уверенная улыбка подействовала на него сильнее доводов. Он махнул рукой и отдал мне паспорт. Дверь в Россию открылась.

Поезд был почти пуст. В вагоне третьего класса мы сначала были единственными пассажирами. Через несколько станций от границы появился еще путешественник, маленький, нервный человечек, по-видимому еврей. Именно появился, точно влез в окно или проскользнул в щель. И глаза у него скользили. Я догадалась, что у него, как и у меня, нет заграничного паспорта, но совсем нет моей уверенности в своем праве быть в России.

Позже к нам подсел кондуктор. Не знаю, какие сейчас в России кондуктора, в те времена это были славные ребята, вежливые, услужливые, приветливые. Еврей нас немного сторонился, и кондуктор был первым русским, с которым мы могли поболтать. Мы ему обрадовались, да и он не прочь был поговорить. Дети наперерыв угощали его нашим обильным парижским запасом, слушали его разинув рот, не спускали с него глаз. Он еще был полон забастовочными впечатлениями и волнениями и без устали описывал подробности этих исторических дней, прямым участником которых он был. Простодушная гордость мелькнула на его пригожем, веселом лице, когда я ему сказала:

– Ну, спасибо вам. Благодаря вам и таким, как вы, Россия будет свободной страной. И за нас спасибо. Это вы вернули нас на родину.

Он радостно засмеялся. Почувствовал, что это сказано от всей души.

Еврей уже сидел около нас и принимал участие в разговоре. Из вопросов, которые он задавал кондуктору, было ясно, что он агитатор, вероятно митинговый оратор. Но кондуктор плохо его понимал. Агитатору почему-то не понравилось, что я сказала, что железнодорожники решили исход октябрьской забастовки и завоевали нам свободу. Поглядывая на нас через очки, он тем догматическим тоном, которым на митингах стараются сбить противника, спросил:

– Ну да, а скажите же, что это было такого, стихийного или самосознательного?

Кондуктор поймал несколько звуков, которые показались ему понятными, и сразу ожил:

– Ну как же, сами, все как есть сами сделали… Начисто сами… – И засмеялся, счастливый этими воспоминаниями.

Засмеялась и я, что они так по-разному толкуют слова и события, в которых, по-видимому, и еврей принимал участие, с большим для себя риском. Но отношение к ним кондуктора и мое было для него недостаточно интеллигентным. Он презрительно повел плечами, отошел от нас и скоро исчез. Может быть, в другом вагоне нашел более созвучных собеседников. Не раз потом, слушая интеллигентские