На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

пристав не удовлетворится беглым просмотром наших корреспондентских карточек и потребует паспорт, сразу станет ясно, что я русская, и меня, вероятно, арестуют. Страшного в этом ничего не было. Никакого отношения к Совету я не имела, никого из его состава не знала. Но я опять оказалась бы отрезанной от этой удивительно русской жизни, к которой только что вернулась. Это было бы ужасно. Ведь я только что добралась до России, ведь каждый день неповторим.

Но даму, не говорящую по-русски, отпустили вместе с другими иностранцами.

– Вы свободны, – торжественно объявил нам пристав.

Мы опять прошли через залу. Она уже была пуста. Только солдаты тщательно собирали с полу рваную бумагу и наполняли этими клочками мешки. Вряд ли у охранников хватило терпения добраться до их смысла, найти преступные нити в этих ворохах рваной бумаги.

Хорошо было опять очутиться на воле, дохнуть свежим, морозным воздухом. Переулок опустел. Кое-где чернели фигуры городовых. Ночь надвинулась. Прохожих почти не было. Мы пошли пешком. Хотелось наговориться. На наших глазах перевернулась страница истории. Мы думали, что закрылась. А через двенадцать лет советы воскресли, победоносные и страшные.

Петербургские рабочие ничем не выразили своего отношения к аресту их депутатов, которых они хотя и беспорядочно, но все-таки выбирали. А в Москве революционная организация подняла вооруженное восстание. До Петербурга из Москвы доносились самые противоречивые слухи. Вильямс поехал туда, чтобы на месте понять, в чем дело. Оказалось, что из бунтующей Москвы не так легко посылать телеграммы. Московский революционный комитет пытался снова вызвать всеобщую забастовку, остановить движение железных дорог, расходящихся из Москвы. Ему это только отчасти удалось. Николаевская железная дорога не остановилась ни на один день, даже когда московская почта и телеграф остановились. Вильямс все-таки нашел способ отправлять свои корреспонденции. Весь день бродил он под выстрелами по Москве, натыкаясь то на баррикады, то на отряды партизан, то на казачьи разъезды. Его останавливали то те, то иные патрули. Казачий офицер остановил его, обыскал, вытащил из его кармана книгу, попробовал, при свете ручного фонаря, в нее заглянуть. Ничего не понял. Спросил:

– Это еще что за тарабарщина?

– Евангелие от Иоанна по-иллокански, – был спокойный ответ.

Казак посмотрел на сумасшедшего англичанина, который бродит между баррикадами с какими-то странными книжонками в кармане. Пожал плечами:

– Ступайте!

Вильямс сам относил телеграммы к ночному поезду. Нелегко было пробираться через темный город, когда неизвестно, с какой стороны начнут стрелять. На вокзале он отыскивал проводника спального вагона, давал ему конверт с телеграммой и пять рублей. Вторые пять кондуктор должен был получить от меня, когда доставит мне пакет. Моя обязанность была сдать статью на телеграф.

Я с утра с волнением ждала этого вестника. В Петербурге носились страшные рассказы, как всегда преувеличенные. Говорили, что Москва горит. Полгорода в руках революционеров. Идут бои. Улицы завалены трупами. Наше воображение тогда еще содрогалось при слове – трупы. Мы еще не знали братоубийственной гражданской войны, кровопролитий, зверств. Позднейшие потрясения и преступления нас притупили. А тогда, даже читая донесения Вильямса, трезвые, но яркие, я твердила:

– Какой ужас. Это чудовищно. Надо это остановить.

Хотелось куда-то броситься, кого-то уговаривать, умолять, грозить. Найти исход, видимость действия, хотя бы в словах. Только бы не оставаться молчаливым, пассивным зрителем. Но куда пойти? С кем подумать вслух?

В переворошенной петербургской жизни я была новичок. Ни в одну газету я еще не вошла. Но Милюков был редактором «Биржевых Ведомостей». Это была бойкая газета, без определенного политического направления. Когда Манифест 17 октября изменил положение печати и еще больше изменил общественное мнение, хозяин Биржевки, Пропер, решился на поступок для него очень смелый. Он пригласил Милюкова в редакторы. Сотрудничество тяжеловесного кабинетного историка, который никогда не был журналистом, с шустрым, по-своему даровитым газетчиком, хорошо приноровившимся ко вкусам среднего читателя, не могло быть прочным. Насколько помню, эта комбинация продолжалась несколько недель. Но как раз во время московского восстания Милюков заседал на редакторском кресле Биржевки. Я ворвалась в его кабинет:

– Павел Николаевич, это ужасно. Надо что-то сделать.

Он развел руками:

– Конечно, ужасно. Но что же мы можем сделать?

– Напишите передовую. У вас ни одной статьи о восстании не было.

Он расправил редкие светлые усы, что у него было признаком раздумья, и медленно сказал:

– А что же писать? Я считаю, что восстание будет раздавлено, что это сплошное безумие. Но я не могу этого сказать повстанцам. Это смогут счесть за осуждение. Мы не можем играть в руку правительства.

– Но ведь и в стороне остаться не можем.

Я еще очень цельно, без критики относилась к тем, кто боролся за свободу. Для меня Милюков был свой. Но он меня смутил. Что он говорит? Неужели он может остаться безучастным к этой бойне? Если он считает, что повстанцы будут разбиты, то надо убеждать их скорее прекратить борьбу, не приносить бесполезных жертв. Я ему это сказала. Он внимательно посмотрел на мое возбужденное лицо:

– Хорошо. Берите стул. Садитесь рядом. Попробуем вместе сочинить передовую.

Очень хотелось бы мне теперь перечесть эту передовую, этот наш призыв к обеим сторонам прекратить то, что по нашим тогдашним масштабам казалось чудовищной бойней. Это был единственный случай моего литературного сотрудничества с Милюковым. Позже мне не раз приходилось вместе с ним думать вслух, но уже не вдвоем, а вместе с целой товарищеской коллегией.

Московское восстание было быстро подавлено. Вильямс вскоре вернулся жив и невредим, но умудренный новыми, трагическими наблюдениями.

Сразу после восстания был издан еще раньше составленный избирательный закон для Государственной думы. Среди всеобщего опьянения и возбуждения его не оценили даже те, кто так страстно домогался народного представительства. Всего только Государственная дума, избранная даже не на основании четыреххвостки, когда все кричали, что установить новый строй может только Учредительное собрание. Социалисты объявили Думе бойкот, постановили в нее не идти. Либеральное крыло оппозиции, земцы и освобожденцы, тоже резко критиковали избирательный закон, но в Думу решили идти. Стали готовиться к выборам. Для этого необходимо было создать партию, объединить силы. В начале января 1906 года назначили в Петербурге организационный съезд первой в России открытой партии. Бурный 1905 год кончился для одних под лозунгом «революция продолжается», для других под знаком Государственной думы.

Среди всех политических домогательств, волнений, буйств, уступок, мечтаний, разочарований повседневная, обыденная жизнь шла своим ходом, у одних более, у других менее складная и удачная. Россия оставалась землей обильной. Не было и в помине тех бедствий, которые должна была принести социалистическая революция 1917 года. В частности, положение интеллигенции, которая громче всех, с пламенной настойчивостью кричала о нестерпимом гнете самодержавия, о том, что так дальше жить нельзя, было несравненно лучше положения безденежной интеллигенции на том Западе, который нам всегда ставили в пример.

В России был большой спрос на образованных людей. Русская молодежь, окончив высшую школу, сразу становилась на ноги, была обеспечена хорошим заработком. Горькой интеллигентской безработицы, через которую с трудом пробирались дипломированные французы, англичане, немцы, русские почти не знали. И положение писателей ко времени моего возвращения из эмиграции очень изменилось. Народились новые газеты, журналы, издательства. Появились тучи новых тем, полчища новых читателей. Взбудораженное событиями население впитывало в себя всякое печатное слово, как земля после засухи впитывает дождь. Спрос на журналистов, писателей, карикатуристов был еще небывалый.

Эти перемены я и на себе ощутила. Перед эмиграцией я пропадала от безработицы. Из Парижа мне тоже некуда было писать. Если не хватало того, что присылал детям их отец, я вынуждена была просить помощи у «Освобождения». Вернувшись на родину, я не была уверена, смогу ли зарабатывать на троих. Но все и кругом меня, и во мне самой изменилось. Вынужденное бездействие не заморило моих писательских способностей. Я многому научилась, точно побывала в университете. Европейская жизнь, новые люди, новый опыт, толчки, приходившие из России, постоянное общение с кругом людей думающих, фейерверк