На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

споры о сознательности масс, я вспоминала молодца-кондуктора и его недоумение перед маленьким пропагандистом. Кондуктор сделался участником могучего народного движения по чутью, без аналитических размышлений о стихии и сознательности. Но он отлично знал, что это они толкнули государственный корабль на новое русло. И гордился этим.

Пока мы выбирались из Парижа, папа несколько раз ездил на Варшавский вокзал нас встречать. Движение еще было расстроено. Никто не знал, когда придет поезд из Вержболова и придет ли. Мои телеграммы из Парижа только сбивали, и я сама не знала, проскочу или не проскочу. Папа без устали, наугад ездил через весь Петербург на Варшавский вокзал, чтобы нас не прозевать. Побывал с ним на вокзале и Вильямс и потом со свойственным ему юмором рассказывал мне, как они вдвоем бродили вокруг запертого по случаю забастовки вокзала. Папа шумно, настойчиво громыхал палкой в запертые ворота. Появился сердитый сторож:

– Чего грохочете? Нешто не видите – народ бастует.

Папа его сразу оборвал и по-генеральски устроил ему разнос:

– Забастовка! Пора кончать бастовать. У меня дочь с внуками из Парижа едет. Понимаешь – из Парижа? А у вас тут толку не добиться, когда поезда приходят. Этакое безобразие!

Сторож подтянулся, посмотрел на грозного старого барина и виновато забормотал:

– Да мы что… Мы, барин, согласны… Это все комитетчики…

– То-то, согласны… Что же, будет завтра поезд из Парижа или нет? Ты понимаешь? Я дочь с внуками из Парижа жду.

Вильямс не выдержал и засмеялся. Смеялся он по-мальчишески, громко и заразительно. Папа посмотрел на него, потом тоже засмеялся. Ухмылялся и сторож, глядя на чудных господ.

На следующий день дочь с внуками приехала из Парижа. Мы увидали на перроне грузную, внушительную папину фигуру.

– Дедушка! Дедушка! – вопили дети, бросаясь ему на шею. Он их обнимал, крестил, не замечая, что счастливые слезы катятся по его небольшой седой бороде. Из-за него виднелась высокая, стройная фигура Вильямса, его сияющее радостью лицо.

– Наконец, – сказал он, крепко пожимая мою руку.

– Да, наконец дома, наконец в России…

С тех пор мы с ним уже почти не расставались.

Глава 8

После забастовки

Забастовки и волнения не изменили Петербурга. Красавец-город жил по-прежнему, просторно, разнообразно, обильно. Революция 1905 года прокатилась по России, не разрушив ни ее быта, ни благосостояния, которое мы оценили только тогда, когда большевики превратили богатую страну в нищую. В 1905 году население, и городское, а тем более сельское, осталось на своих насиженных местах. Всего было вдоволь. Цены – если и повысились, то очень мало. Масло по-прежнему было 50 копеек фунт, хлеб полторы копейки, хорошая сдобная булка три копейки, мясо двадцать. Работы хватало на всех, на грамотных и неграмотных. Потрясения не остановили, а ускорили рост народного хозяйства. Подъем его начался еще в конце XIX века, но теперь он пошел быстрым ходом. Встали новые силы, влившие новую энергию в государство.

Старый строй не рухнул. Царь, двор, министерства, провинциальная администрация, армия – все осталось на своем месте. Но вихри смели насевшую пыль. Русские стали еще общительнее, все, как наш кондуктор, спешили рассказать свои переживания. Мое первое впечатление было светлое, приподымающее. Все кругом помолодело. Второе впечатление было всеобщего сумбура, так как забастовочное возбуждение еще не остыло. Подходил конец ноября. Забастовок не было, но не было и уверенности, что они не возобновятся. Пробегала дрожь, как после приступа лихорадки. Вот-вот опять начнет трясти. Поезда катились, дымились фабричные трубы, служащие ходили в конторы, чиновники в канцелярии, рабочие на работу, но всколыхнувшаяся энергия все еще не вошла в русло.

Митинги продолжались. Первый, на который я попала, был женский митинг в Соляном городке, устроенный Всероссийским женским союзом. Собрание поразило меня своей бестолковостью. С трибуны все повторяли и повторяли требования, поставленные Союзом перед забастовкой. Точно не было Манифеста 17 октября и связанного с ним обещания созвать народных представителей. Ораторши были незнакомые. Они выдвинулись за то время, которое я провела за границей. На меня набежала Волькенштейн, которую я встречала на литературных банкетах. Резко, точно отдавая приказ, она бросила мне:

– А, вернулись. В Союз записались?

– Нет. Никуда не записывалась. Надо оглядеться.

– Пойдемте. Я вас запишу…

И вдруг еще резче оборвала:

– Нет. Вас я не могу записать. Либералы вообще не признают женского равноправия.

Повернулась и исчезла.

Я смутно знала, вернее, ничего не знала о том, что думают либералы вообще и русские в частности о женском равноправии. Я и сама над женским равноправием не задумывалась. В Париже в нашей среде этот вопрос никогда не подымался. Слишком все были поглощены большими политическими проблемами и задачами. Я не подозревала, что близок час, когда мне придется говорить немало речей, читать лекции, писать статьи, отстаивать женские права: политические, экономические, просто человеческие. Но в тот момент во мне была такая уверенность в моей равноценности с мужчинами, что мне и в голову не приходило, что надо ее доказывать. Позже, когда я по-настоящему соприкоснулась с политиками, я с удивлением и негодованием увидала, что еще многое придется доказывать.

Мой отрывистый разговор с Волькенштейн был первым проявлением сектантства, на которое я наткнулась. Я не знала, до чего резко уже выявились политические дробления и враждебные размежевания. Издали, из Парижа, все казалось более слитным. По одну сторону уходящее самодержавие, по другую мы все, его противники. На самом деле на одной стороне с нами были одно время противники не только самодержавия, но и всякой монархии, собственности и капитализма. И, что было опаснее всего, противники мирных методов борьбы. Социалисты-революционеры продолжали террор и жгли дворянские усадьбы, социал-демократы старались поднять рабочих на революционные выступления. Обе партии сообща создали Совет рабочих депутатов, который открыто призывал к бунту. Их лозунгом было: революция продолжается.

Трудно передать словами, чем пахнуло на меня в потрясенной России, когда я вернулась в нее после 18-месячного отсутствия. Голова шла кругом. Куда приткнуться? С кем? За чем? За кем идти? Кадетская партия, с которой я позже связала свою судьбу, еще не действовала. В октябре в Москве собирался первый съезд либералов, чтобы учредить либеральную партию. Но забастовка помешала, все поспешили разъехаться по домам, пока поезда ходят. От социалистических партий я всегда была далека. Как тут разобраться? Помог мне Вильямс. Он всех и все знал, и его все знали. Он стал моим неоцененным поводырем.

Еще осенью 1904 года он из Парижа, куда поехал вслед за «Освобождением», отправился в Россию. Ему надоело рассказывать о русских делах из вторых рук, описывать их издалека. Он предложил «Манчестер Гардиану» быть их корреспондентом в России. Без особого сожаления расстался он с «Таймсом». При его тогдашнем настроении ему больше подходило сотрудничать в либеральной газете. Вильямс еще не до конца освободился от утопического социализма Генри Джорджа. В ранней молодости он иногда называл себя анархистом, что не помешало ему два года быть пастором. Он зачитывался Толстым и Кропоткиным. На самом деле он прежде всего был христианин, крестоносец без страха и упрека, жаждавший служить правому делу. В русском Освободительном движении нашел он то горение духа, к которому всегда стремился. Но не одна только политика интересовала его в России. Он неустанно изучал ее историю, обычаи, особенности. Чем больше ширилось его знание России, тем больше он к ней привязывался. Из всех населявших ее народов русские были ему ближе всего по культуре, по творчеству, по духовным своим особенностям. Он наслаждался могучей прелестью русского языка. Что не мешало Вильямсу с благожелательным пониманием, книжным и жизненным, отводить в своих корреспонденциях место национальным чаяниям разноплеменного населения Российской империи.

Редкая ясность мысли, способность быстро разбираться в обстоятельствах и в людях, дружеские связи с освобожденцами, которые открыли перед ним много дверей, умение общаться с людьми и вызывать к себе доверие, тонкий такт, знание русского языка – все помогло ему близко подойти к кипучей, новой для него русской жизни. В Петербурге он мог наблюдать Освободительное движение уже в русской стихии. Он окунулся в него. Он ездил