На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

сам заинтересован в лесных концессиях. Царя считали недалеким, бесхарактерным, игрушкой в руках жадных слуг, которым дела нет до России. На самом деле никто хорошенько не знал, что делается при дворе. Меньше всего знали того, кто стоял во главе огромной империи, – самого Николая II. Цари жили замкнутой, недоступной, непонятной для подданных жизнью. Эта далекость открывала простор легендам и недоброжелательным выдумкам. О государыне Александре Федоровне тогда еще мало говорили, ею мало интересовались.

Трудности и лишения, которые испытывала русская армия, проигранные битвы, Лаоян, Мукден, – все это разжигало обличительную ревность эмиграции.

«Чем хуже, тем лучше» было одним из нелепых изречений левой интеллигенции. Порт-Артур сдался. Французы выражали нам соболезнование, а некоторые русские эмигранты поздравляли друг друга с победой японского оружия. Война с правительством заслоняла войну с Японией.

Мне навсегда запомнился темный зимний день, когда я узнала о падении русской крепости с нерусским названием на берегах далекого чужого моря. Я, как и большинство русских, не знала историю русского проникновения в Азию, не понимала наших государственных задач на Дальнем Востоке, не слышала имен тех землепроходцев, которые донесли влияние русского народа до Тихого океана. Но Порт-Артур защищался так долго, так мужественно, что его падение обожгло меня тяжкой обидой. Это чувство обострилось от случайного разговора на улице с кем-то из эмигрантов. Его бессмысленное ликование возмутило меня до слез. Я очень редко плачу. А тогда, на улицах Парижа, затемненных холодным дождем, я возвращалась одна домой и слезы текли по моему лицу. Я их не могла удержать и не удерживала.

Само собой разумеется, что не одна я с такой болью переживала русские поражения. Хотя и в освобожденских кругах можно было услыхать эту безответственную фразу – чем хуже, тем лучше, – но около Струве на войну все-таки смотрели серьезнее. Струве провел резкую грань между собой и пораженцами, и я ему за это до сих пор благодарна. Повод ему для этого дали японцы.

Это случилось в Пасси, у него в доме. Мы с Юлией Григорьевной сидели наверху, в библиотеке, и вдруг услыхали вопль. Петр Бернгардович на лестнице на кого-то кричал диким голосом. Потом раздался громкий топот по ступенькам. Он кого-то провожал, вернее выпроваживал. С шумом захлопнулась входная дверь. Опять топот по ступенькам. Красный, растрепанный влетел Струве к нам:

– Нина! Где Нина?..

– Петр Бернгардович, что случилось?

Не глядя на нас, не отвечая, что с ним нередко бывало, он выбежал из библиотеки, разыскивая жену. Она была ему неизменно нужна, при всех происшествиях, больших и малых. Ее не было дома. Ему было необходимо перед кем-нибудь излить свои волнения. Опять влетел он в библиотеку и, кружась по тесной комнате, рассказал нам, что к нему явился знакомый социалист-революционер. Насколько помню, фамилия его была Максимов. Он пришел, чтобы от имени японцев предложить Струве денег на расширение революционной работы.

Струве наскакивал на нас с Юлией Григорьевной и, потрясая кулаками, вопил:

– Мне, вы понимаете, мне, предлагать японские деньги?! Как он смел? Мерзавец!

Интонации были для меня знакомые. Так вопил Струве на Казанской площади, стоя в рядах арестованных.

Поражениям Струве не радовался, хотя разделял всеобщую уверенность, что война вынудит правительство на реформы; но то, что ему осмелились предложить сговор с неприятелем, что его хотят подкупить японскими деньгами, привело его в праведное бешенство. Долго не мог он успокоиться.

А социалисты-революционеры в это время пользовались помощью и деньгами японцев, чтобы через Финляндию переправлять в Россию бомбы и оружие для террористических актов. Брали ли социал-демократы деньги от японцев, не знаю. Даже не знаю, предлагали ли им деньги японцы. В 1904 году социал-демократы были так слабы, что их вряд ли стоило финансировать.

Не успела я пережить Порт-Артур, как обрушилось другое событие – 9 января 1905 года. Событие более страшное по своим последствиям, породившее чувства другого порядка.

О священнике Гапоне раньше никто не слышал, а тут его пламенные колдовские речи внезапно выбросили на поверхность русской политической жизни тысячи, десятки тысяч рабочих, еще вчера косных и неподвижных, и сразу дали им вождя. Что дало Гапону власть над ними?

В рабочих не было ни задора, ни вызова. До Парижа доносились с Путиловского завода голоса не мятежников, а верноподданных, ищущих защиты у своего государя. Какое же это революционное движение, если челобитчиками руководит поп, который ведет их не против царя, а к царю? Для интеллигенции, тем более революционной, человек в рясе был человек чужой, враждебный. Ну как тут разобраться?

Гапоновское движение росло бурно, не по дням, а по часам. С трепетом, со страхом, со смутной надеждой ждали мы выступления рабочих. А вдруг произойдет чудо? Чудо мирного разрешения давно назревших противоречий между властью и подданными. Вдруг рабочие по-своему проложат путь к новой жизни? Сердце замирало от ожидания.

Чуда не произошло. Не суждено было Николаю II соприкоснуться с еще не тронутыми революционной яростью, еще мирными народными массами.

Что-то страшное, дьявольское есть в этом священнике, у которого, как потом выяснилось, был билет охранника в кармане. Кому он служил? Чего добивалась полиция, когда допустила такую чудовищную провокацию, позволила ему поднять рабочих и повести их под расстрел?

С этого дня к широкому лозунгу – «Долой самодержавие» – прибавился более узкий, более личный клич – долой Николая II. Русские социалисты, в особенности социалисты-революционеры, спешили использовать возбуждение эмигрантской толпы и усилить ее боевое настроение, ее сочувствие к террору.

Для либерального крыла русской оппозиции 9 января тоже явилось днем если не перелома, то резкого сдвига налево. Даже Струве нарушил свою обособленность и выступил на двух или трех больших собраниях. В «Освобождении» он напечатал несколько очень резких статей о Николае II, о чем позже горько сожалел.

После 9 января Освободительное движение разлилось по всей стране. Такие дни, такие события не забываются. Пробужденные ими чувства взаимной злобы проводят глубокие трещины между властью и народом. После 9 января раздражение против правительства стало еще более острым, натиск на правительство еще более смелым.

Струве жадно хватался за приезжих из России, ловил от них отголоски нараставших там событий. Хотя он всегда больше жил книгами, людей замечал не сразу и на них смотрел через подзорную трубу, как на далекие явления природы. Диалектические тонкости были ему ближе, понятнее, чем человеческие чувства и волнения. Рассеянный, погруженный в свои мысли, в себя, он нередко проходил мимо людей, как мимо травы. Не раз Нина ловила его за рукав и настойчиво заставляла поговорить с кем-нибудь из гостей. Тогда он просыпался и по мере своих сил старался проявить внимание. Разговаривая, он развивал отвлеченные теории, следил вслух за развитием своих мыслей, изредка прислушиваясь и к собеседнику. У Струве была плохая дикция, неприятная манера то выкрикивать, то повторять отдельные слова, подчеркивая их взмахами то одной, то обеих рук. Одних это смешило, других раздражало. Но если, не обращая внимания на внешнюю неприбранность его речи, прислушаться к тому, что он говорил, сквозь беспорядочную дикцию доносился своеобразный ритм его своеобразных мыслей.

Полтора года пришлось мне прожить эмигранткой бок о бок со Струве, и за эти месяцы, полные политических волнений, я от него многому научилась. Это был мой первый курс политических наук. Второй я прослушала в Центральном комитете кадетской партии, когда стала его членом. По строптивости характера я ни тут, ни там не стала покорной студенткой, осталась вольнослушательницей. Я далеко не всегда соглашалась со взглядами Струве. Часто я слушала его с той же бабьей неподатливостью, которую вызывали во мне разговоры за чайным столом у другого марксиста, который остался правоверным, у Туган-Барановского. Говорю «бабьей», потому что меня вело мое деревенское чутье к жизни как она есть, а не к той, которую выдумали городские интеллигенты. Но, даже не соглашаясь или полусоглашаясь со Струве, я около него проделывала стремительную умственную гимнастику. Она меня занимала, увлекала и позже оказалась для меня очень полезной.

Струве многих подкупал неугомонностью мысли. Для него не было окончательных, застывших форм. Он все проверял,