На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

выехал ребенком из России в Англию и немного говорил по-русски. «Таймс» охотно печатал то, что Брээм писал о недостатках правительства, о росте оппозиции. А тут еще кишиневский погром сразу привлек внимание к положению евреев в России.

Погром произошел весной 1903 года и вызвал справедливое возмущение как в России, так и за границей. XIX век был веком гуманности. Европа отвыкла от самосуда, не подозревая, какие ужасы ждут ее в XX веке. Узнав о погроме, иностранные евреи поднялись на защиту своих единоверцев. Полные законного негодования, они зашумели на весь мир. Брээм в своих телеграммах о Кишиневском погроме передавал мнение оппозиции, что моральная ответственность за погром падает на правительство. За это он был выслан из России. «Таймс», в виде протеста, решил не посылать никого в Россию, а получать русскую информацию из Штутгарта, который благодаря «Освобождению» стал центром русского Освободительного движения. Брээм предложил своей газете поручить это Гарольду Вильямсу. Он знал его по Берлину, когда Вильямс был там студентом, перед тем как перейти в Мюнхенский университет, где он писал свою докторскую диссертацию, грамматику иллоканского языка. Так называется один из народов на Филиппинских островах. Не успел Вильямс сдать докторский экзамен, как «Таймс» предложил ему работу. Вильямс предложение принял. С этого началась его блестящая карьера журналиста.

Вильямс попал в русский водоворот с другого полушария. Он родился в Новой Зеландии, в приморском городке Окленде. Его отец, методистский пастор, оставил родной, уютный Корнвалис, чтобы на далеких, малонаселенных островах Тихого океана насаждать христианство среди темнокожих маори. Отец, как позже и сын, за материальными благами не гнался. Оба они были идеалисты, искатели высших ценностей. Семья была большая. Гарольд был старший из семи братьев. Пасторское жалованье было скудное. Жизнь была проста до суровости. Не было даже постоянного гнезда. Каждые три года пастора переводили в новый приход, чтобы он не поддавался земной привязанности к вещам. Эта далекость от материальных интересов перешла и к сыновьям. Гарольд до конца жизни считал себя только странником.

От отца унаследовал он умственные, книжные интересы и писательские способности. Вильямс-отец в течение многих лет был редактором методистского журнала в Новой Зеландии. Писал он живо. Сыну передал чуткость к английскому языку. Но Гарольд пошел гораздо дальше отца. Рано проявился в нем редкий дар к языкам. Сначала в школе языки не давались ему. Потом, когда ему было лет восемь, «что-то лопнуло в моем мозгу», как он сам определял этот странный перелом, после которого языки стали вливаться в него, как ручьи в озеро. Под конец жизни он знал около 50 языков. А умер он 52 лет. В гимназии он быстро перегнал учителей в латыни и греческом, без всякой посторонней помощи изучил европейские языки. На свои скудные карманные деньги покупал он словари, грамматики, Святое Писание, на всяких языках, включая древнееврейский. Его любимым местом прогулок были морские гавани, куда с Тихоокеанских островов приплывали разноязычные туземцы на своих живописных лодках. Он быстро осваивался с их мало кому понятными речами, ловил отдельные слова. Преодолевая прирожденную застенчивость, он заводил в этой пестрой, полуголой толпе знакомства, учился их языкам. Ему было 14 лет, когда он составил грамматику и первый словарь языка добуанцев, жителей Новой Гвинеи. Единственным источником было Евангелие от Матвея, изданное на добуанском языке. Труд был настолько замечательный, что его напечатали в специальном филологическом новозеландском журнале. Редактор не хотел верить, что грамматика и словарь составлены школьником.

Казалось, перед молодым Гарольдом Вильямсом открывается дорога ученого-филолога. В те далекие времена – он родился в 1876 году – эта наука в Новой Зеландии не процветала. Вильямс все-таки поступил в университет стипендиатом. Но профессора были плохие, и от них умственного руководства он получить не мог. Да он в нем и не нуждался. Он самостоятельно изучал один язык за другим, говорил на семи или восьми полинезийских языках, включая маори, и на стольких же европейских. Россией он заинтересовался еще в Новой Зеландии, увлекся Толстым, старался жить по его указаниям, стал вегетарианцем, и надолго. В конце концов влюбился в Анну Каренину. Прочел роман по-английски, в ее честь принялся изучать русский язык и был очень удивлен, почти обижен, когда оказалось, что на свете существует язык, который и ему не сразу дается. Обычно он в несколько месяцев одолевал новый язык. Для русского этого оказалось мало. Он принимался за него несколько раз, боролся с ним несколько лет, но победителем из этой лингвистической схватки вышел только тогда, когда попал в русскую среду. Это случилось позже. В Новой Зеландии в те времена русские не водились, и там учиться ему было не у кого.

Но до встречи с русскими было еще далеко. Сначала надо было пройти еще два этапа, пастырский и студенческий. В Новой Зеландии методистская община не дала ему кончить университета. Они решили, что ученый сын ученого пастора и сам уже годится в пасторы, и отправили 22-летнего юношу в глухой, далекий деревенский приход. В нем давно бродили смутные миссионерские настроения. И как отказаться, когда это избавит родителей от всяких на него расходов. Он счел своим долгом согласиться.

Слово «долг», которое он вслух почти никогда не произносил, имело над ним самодержавную власть. Мать, отец, большинство методистов кругом были проникнуты незыблемым сознанием моральных обязанностей, которое они и детям передали. Относительно Гарольда это не требовало усилий. Он родился христианином. И мистиком. Но в своем малолюдном деревенском приходе, проповедуя перед фермерами, молодой пастор вынужден был говорить не о сокровенной мистической сущности христианства, а об его нравственных заповедях. Иначе простодушные прихожане заподозрили бы своего юного голубоглазого пастора в суеверии, может быть, даже в папизме. Для англичан это все еще страшное слово.

Два года прослужил Гарольд Вильямс пастором, оторванный от всего, что принято считать культурой. Но он сам нес ее в себе. Его нельзя было от нее оторвать. Рано проснувшиеся умственные потребности уже были крепкой привычкой. Он продолжал заниматься языками, но, когда на следующее двухлетие методистский конклав его не переизбрал, он облегченно вздохнул. Теперь можно уехать в Европу учиться. Только денег на поездку не было. Не было и той щедрой системы стипендий, которая теперь поддерживает не только даровитых, но даже просто усердных учеников. Гарольд Вильямс и его брат Обри решили наняться матросами. На помощь предприимчивым братьям пришел состоятельный приятель отца.

Он подарил им билеты до Англии. В цену билетов была включена и еда, к сожалению довольно скудная, особенно для молодых аппетитов. Братья только вздыхали, глядя, как их спутники, итальянские рабочие, объедались своими запасами сыра и колбасы. Для Гарольда Вильямса это было преддверие недоедания, которое ждало его в Германии. Но даже пустой желудок не помешал братьям наслаждаться морем, природой, красотой, свободой и простором.

Несколько золотых, которые мать дала сыновьям на дорогу, дали Вильямсу возможность добраться до Берлина, где он два года учился в университете. Третий год он слушал лекции в Мюнхене. Он перебивался, зарабатывал на жизнь уроками английского, мелкой журналистикой, часто бедствовал и недоедал. Случалось, что день, два совсем не ел. Из дому поддержки он не ждал. Знакомых в Европе не было. Еще меньше было умения и желания находить покровителей. Но, несмотря ни на что, свое житье в Германии он всегда вспоминал с удовольствием. Все, чего в Новой Зеландии он почти не знал: лекции, профессора, богатые библиотеки, музеи, концерты, – все придавало жизни полноту. Он был счастлив, что наконец может по-настоящему учиться. Работа мысли была для него насущной потребностью. Память у него была изумительная. Он никогда не забывал прочитанного и мог в любую минуту, в любой обстановке, из своего мозгового архива достать то, что было нужно ему или другим.

Его умственные интересы были очень разнообразны. Только естественные науки и математика прошли мимо него. За это он, никогда никого не упрекавший, корил своих новозеландских учителей:

– Кажется, я был не глупее других? Неужели