На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

Он мог бы спросить меня, кто это мы? Ведь я заявила, что ни к какой партии не принадлежу. Но в эту минуту председатель Судебной палаты не притворялся, как притворялась я. Он не стал оспаривать этого подразделения на мы и вы, но продолжал настаивать, что я, ради семьи, должна подать прошение о смягчении приговора.

– Но ведь от меня потребуют какого-нибудь отречения? Я заявила в суде и вам повторяю, что от своего поступка я не отрекаюсь. Я хочу конституции.

– Никакого отречения от вас не потребуют. Просто напишите, что у вас дети и что вы больны. Этого достаточно. Никто не будет вас спрашивать про конституцию, хотите вы ее или нет.

Я твердо знала, что никакого прошения не подам. Но я также твердо решила перехитрить моего судью. На войне допускаются военные хитрости. А мы находимся в состоянии войны с самодержавием.

– Право, не знаю… Это очень трудно… Сложно…

– Ну хорошо, подумайте. Я вас не тороплю.

– Можно дать ответ на будущей неделе?

– Пожалуйста.

Я встала. Он тоже встал, проводил меня до дверей, прощаясь подал руку:

– Значит, до будущей недели.

– Да.

Я редко кого-нибудь умышленно обманывала. Когда это случалось, мне это бывало очень неприятно. А вот из кабинета председателя я ушла без всякого угрызения совести. Я была довольна своей военной хитростью. Была ли я права, кто знает, но благодаря эмиграции я познакомилась со своим вторым мужем. Это было важнейшее событие в моей долгой жизни. Я и сейчас не раскаиваюсь, что обманула Максимовича.

Перед отъездом за границу я простилась только с мамой и с сестрами. Мама тоже считала, что я слишком слаба, тюрьму не выдержу. Она очень одобрила мой план бежать за границу. Подходила Пасха. Детей она вскоре должна была увезти на Вергежу.

– Ты там за границей хорошенько полечись, устраивайся, потом мы и детей к тебе переправим. Главное, не тревожься и поправляйся. Кто знает, может быть, скоро все переменится.

Она улыбалась своей твердой, светлой улыбкой, но я знала, что ей так же тяжело отправлять меня, как мне тяжело уезжать.

Кускова привезла мне деньги и сказала, что через день надо отправляться. Наш общий знакомый В. В. Хижняков встретил меня на Сестрорецком вокзале. Что дальше делать, он знал. У меня был еще такой хворый вид, что Кускова озабоченно спросила:

– Вам придется пройти пешком около трех верст. Хватит у вас сил?

Я и сама не знала, хватит ли. Знала только, что сил у меня очень мало и что иногда я с трудом держусь на ногах. Но я решила бежать. Значит, надо взять себя в руки.

– Хватит.

– Ну, поцелуемтесь на прощание.

Мы обнялись. Между нами особой дружбы не было. Помню, промелькнула насмешливая мысль – партийный поцелуй. И тут же я себя поправила. Нет, я ни в какое содружество, ни в какую партию не записана. Так, сама по себе.

Вдруг Кускова вспомнила:

– Да, чуть не забыла. Дмитрий Иванович прислал вам поклон. Он все знает и очень одобряет ваш отъезд. Просил вам передать, что это ненадолго.

Как я обрадовалась его привету. Теплом пахнуло из милого Ярославля. Пусть я никуда не вписана, но я не одна. По чувству братья мы с тобой… Кускова ушла. А мне вспомнилось, как в этом же маленьком моем кабинете я в последний раз разговаривала с Шаховским. Это было сразу после того, как меня выпустили из тюрьмы. На следующее утро я должна была уехать к детям на Вергежу. И вдруг утром неожиданно влетел Шаховской с маленьким чемоданчиком в руках. Я страшно ему обрадовалась. Да и он, хотя прикрывался обычными своими шуточками, был счастлив, что я на свободе.

– Ну, что – nous serons pendus?[6] Как это вы всё умно устроили, точно нарочно, чтобы попасть в руки жандармов. Им небось за вас к Рождеству награду дадут…

Потом, меняя тон, он прибавил:

– Можно у вас чемоданчик оставить? Я сегодня вечером еду обратно в Москву.

– Конечно, можно. Но что же это вы на один день прикатили? Зачем?

– По приказу начальства.

– С каких пор над вами завелось начальство?

– Над нами всеми есть начальство. Разве вы этого в Предварилке не поняли? Меня вызвал ни больше ни меньше как министр внутренних дел, Плеве. Да еще телеграммой. Я в одиннадцать часов должен к нему явиться.

Он ушел и вернулся к завтраку. Опять не вошел, а влетел в мой кабинет, но на этот раз в нем не было и тени радостной шутливости. Он был в бешенстве. Я никогда не видала Шаховского, охваченного таким негодованием. Он запер за собой дверь, точно за ним кто-то гнался, и в упор, глядя на меня ясными сияющими глазами, отрывисто сказал:

– Плеве надо убить.

Мне стало жутко. Слово «убить» совсем не вязалось с обликом этого подлинного человеколюбца, этого бывшего толстовца. Что произошло между ним и министром, чтобы довести мягкого, тонкого, благовоспитанного Дмитрия Ивановича до такого исступленного выкрика? Что его так глубоко задело, так сильно оскорбило?

Плеве вызвал Шаховского, чтобы сказать ему, что власти внимательно следят за его деятельностью, находят ее злонамеренной, преступной. Если Шаховской не угомонится, с ним будет крутая расправа и никакие связи его не защитят. Все это было высказано грубо, резко, угрожающе, голосом, переходящим в крик.

– Я ни на кого и ни на что не посмотрю, – кричал министр, – я вас туда загоню, куда Макар телят гоняет… Я вас в бараний рог согну…

Он не дал возможности Шаховскому ответить. Перекричать его было трудно. Шаховского особенно возмутило, что Плеве хотел угрозами его запугать.

– Этакие дураки, воображают, что нас можно запугать. Они должны нас бояться, а не мы их. И такие люди смеют править Россией. Я вам говорю: Плеве пора убить.

Тяжко было его слушать. Мы провели с ним весь день вдвоем. Он несколько раз возвращался к Плеве, к его выкрикам и угрозам и опять повторял те же страшные слова:

– Плеве надо убить…

Ни он, ни я не подозревали, что в его негодующем восклицании заключается страшное пророчество, хотя лично Шаховской никакого отношения к терроризму не имел. Не прошло и года после безумного, бессмысленного разговора властного министра с выдающимся русским либералом, как Плеве был убит социалистами-революционерами. Когда мне пришлось бежать из Петербурга, волна революционного террора только вздымалась и мы еще легкомысленно надеялись, что свобода придет сама собой, почти без насилия и крови.

В день бегства я вышла утром из дому, как на прогулку, в костюме, без вещей. В руках у меня была только небольшая ручная сумочка. Паспорт и деньги были зашиты в юбку. На путешественницу я совсем не была похожа. Просто дама гуляет. На вокзале меня, как было условлено, встретил В. В. Хижняков. В Сестрорецке мы с ним вышли из поезда. Надо было пройти пешком до финляндской границы, которая проходила по реке Сестре. Проще было бы сесть опять в поезд в Белоострове и катиться себе в Выборг. Но в Белоострове нас арестовали. Жандарм мог меня узнать. Мы прошли пешком мимо пограничной стражи. Солдаты гуляли взад и вперед с винтовками, но нами совсем не интересовались. День был мягкий, солнечный, и нас нетрудно было принять за гуляющих дачников. Мой спутник знал все тропинки. Он сделал большой крюк, чтобы обойти Белоостров. На следующей станции, в Куоккале, мы спокойно сели в поезд. За мной не было никакой слежки. Я чувствовала себя не беглянкой, а туристкой.

В Выборге все было приготовлено к моему приезду. Финны помогали Союзу освобождения, как они помогали всем подпольным политическим организациям. На русских конспираторов они смотрели как на соратников в борьбе с русским правительством. С тех пор как русская власть нарушила прежнюю либеральную политику по отношению к Финляндии, она создала себе под боком, около самой столицы, настоящее осиное гнездо. Из лояльных подданных великого князя Финляндского финны превратились в заядлых врагов русского императора, да и Русской империи. Маленькое княжество стало плацдармом для революционеров и заговорщиков всех толков. В Финляндии прятались, там готовили бомбы, запасались фальшивыми документами, устраивали совещания и съезды, не допускавшиеся в самой России. На финляндской границе не спрашивали заграничных паспортов, а переехав ее,