На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

за нее расплачиваются другие, она сразу затихла и поручила мне сообщить по камерам, что она просит прекратить манифестацию протеста. В некоторых камерах меня приняли очень недружелюбно, обвиняли в либеральном оппортунизме. Но большинству уже надоело вопить. Все облегченно вздохнули, когда опять наступила тишина, спасительная подробность тюремной жизни, монотонность которой многое затушевывает.

Для меня она нарушалась, кроме редких свиданий с мамой и с Верой Гернгросс, только допросами. Это маленькое развлечение приходило неожиданно. Дверь отворялась, и раздавался приказ надзирательницы:

– Одевайтесь. На допрос.

Распоряжение звучало так весело, точно приглашение на бал.

Внизу меня ждали два жандармских солдата. Во дворе стояла извозчичья карета. Мы втроем в нее влезали. С железным гулом распахивались тюремные ворота, и мы выкатывались на улицу. Приятно было смотреть на людей, дышать чистым, зимним воздухом, читать знакомые вывески. А вдруг и знакомое лицо увижу? Но так ни разу и не увидала, хотя карета катилась по улицам, где жили многие из тех, с кем я встречалась на литературных ужинах. Сначала ехали по Литейной, потом сворачивали к Таврическому саду. Жандармское управление помещалось за ним, на Тверской. Карета, лошади, кучер все точно от XVIII века осталось. Двигались мы медленно. Раз на повороте распахнулись обе дверцы.

– Что же вы так плохо запираете. Не боитесь, что арестантка убежит? – сказала я.

– Помилуйте, какие же мы будем воины, если от нас барышня убежит…

Я прекратила разговор. Это был единственный раз, когда я с ними заговорила. Жандармы держали себя очень корректно, но все-таки это были жандармы. С ними я была больше настороже, чем с волжскими грузчиками. Может быть, это было напрасно, но там, на ярославской пристани, я была свободным человеком, а теперь я пленница.

Когда меня в первый раз привезли на допрос и ввели в кабинет жандармского следователя, первое, что я увидала на его большом столе, были злосчастные белые мешочки с длинными завязками, которые горничная в Белоостровской таможне вытащила из-под моих юбок. Меня рассмешили эти вещественные доказательства нашего преступления. В них было что-то ребяческое. Детская игра. Тут же лежала вытащенная из одного из мешков пачка «Освобождения», отпечатанного на щеголеватой, тонкой бумаге, чистенькие листки, еще не тронутые читательской рукой. Даже мы с Аничковым не заглянули в них, торопились на поезд, думали, что успеем прочесть в Петербурге. Вот и успели.

Офицера в кабинете еще не было. Жандармский унтер, стороживший меня, взял со стола один номер и начал его внимательно читать. По-видимому, ему что-то в журнале понравилось. Он усмехался, кивал головой, читал все внимательнее. Я тоже захотела взять номер. Тогда он сразу выпрямился и с неожиданной резкостью выхватил «Освобождение» из моих рук.

– Не полагается…

Так я и не узнала, что было в преступных листках, которые мы так неумело, так неудачно пытались провезти.

Жандармский офицер, после обычных вопросов о годе рождения, занятиях, происхождении, спросил:

– С каких пор вы принадлежите к тайному сообществу?

– Я ни к какому тайному сообществу не принадлежу.

– А это что? – Он с усмешкой показал на кипу «Освобождения». – Почему же вы взялись перевозить их газетку, если вы не принадлежите к их сообществу?

– Потому, что сочувствую их идеям.

По лицу, по усмешке следователя было ясно, что он мне не верит. Он порылся в папке, которая лежала перед ним на столе, достал из нее лист бумаги и через стол показал его мне:

– А это вы узнаете? Это ваш почерк?

На листе были наклеены тщательно подобранные обрывки решительной резолюции, которую мы с Аничковым сочиняли для литературного банкета. «В стране насилия, беззакония и произвола…» Еще бы не узнать… Мы целый вечер над ней провозились, и все для того, чтобы клочки бумаги и клочки наших мыслей попали к жандармам. Сколько раз говорила я Иринье, чтобы она выбрасывала сор из моей корзинки. А теперь вот какая глупость вышла.

– Да. Это мой почерк.

– Не сообщите ли вы мне, к кому эти слова относятся? Тут дальше говорится – «довольно терпеть и молчать, пора действовать». Как действовать? Что весь этот документ означает?

– Не знаю, почему вы называете документом клочки бумаги, подобранные в сорной корзинке. Это просто набросок недописанной статьи.

– Которая предназначалась для этого журнальчика?

Жандарм показал на «Освобождение».

– Нет. Ни для какого журнала не предназначалось, вообще для печати не предназначалось.

– Значит, так, проба пера, – с иронией сказал жандармский следователь. – Или вы просто не успели послать ее в Штутгарт?

– Я в Штутгарт никогда ничего не посылала.

– Никогда?

– Никогда.

Я могла спокойно выдержать его пытливый взгляд. Я говорила правду. Не знаю, поверил ли он мне, но он перешел на другую тему:

– Если вы не принадлежите ни к какой организации, то зачем же вы очутились в Гельсингфорсе? Кто снабдил вас там преступной литературой? Кто вам это поручил?

Я пожала плечами. Он ждал ответа. Я молчала.

– Не с неба же на вас упали эти мешочки?

Мы оба посмотрели на мешки, скрученные длинными завязками, и оба усмехнулись. Я поскорее согнала улыбку. Хорошо иногда посмеяться над собой среди друзей, но быть смешной в глазах жандарма менее забавно. А ему хотелось продлить это удовольствие и в то же время остаться вежливым, корректным.

– Раз вы так старательно прятали эту газетку, даже для этого обзавелись особыми приспособлениями, значит, вам было известно, что вы везете преступную литературу, которую надо прятать. И все-таки согласились везти, рискуя арестом. Кто вас уговорил? Ваш спутник?

– Конечно, нет. Меня нечего было уговаривать.

– Послушайте, надо ли вам брать на себя ответственность? Ведь у вас двое детей.

Я опять замолчала. Опять мы обменялись взглядами. На этот раз в моих глазах он мог прочесть только сердитый отпор. Он сразу понял, что таких подходов лучше не пробовать. Допрос скоро кончился.

Их было не много. Что было особенно допрашивать, когда мы были взяты с поличным. До конспиративного Союза освобождения добраться через нас не было надежды. Я просидела в Предварилке около трех месяцев. Перед Рождеством следствие было закончено. Вера Гернгросс внесла за меня 1000 рублей залога, и меня в ожидании суда выпустили.

В темный декабрьский вечер, с маленьким чемоданчиком в руках, вышла я из тюрьмы на Шпалерную. Тяжелые железные ворота с грохотом открылись и опять захлопнулись. Но теперь я была с другой стороны, с вольной. Детей мама уже увезла на рождественские каникулы на Вергежу. Мы сговорились с Верой Гернгросс, что прямо из тюрьмы я приеду к ним обедать. Весело было на извозчичьих санках скользить через весь город на Конногвардейский бульвар. Такое радостное детское ощущение простора, свободы, чего-то светлого, необычного. Его нарушало тягостное сознание, что мой товарищ по контрабанде остался в тюрьме. Несмотря на все старание его матери, от нее залога не приняли. Может быть, считали приват-доцента более крупной рыбой и зачинщиком нашей поездки. А может быть, видное положение генерала Гернгросса помогло его жене выхлопотать для меня временное, до суда, освобождение. Е. А. Гернгросс был командир Конного полка и считался одним из самых талантливых и образованных офицеров русской армии. Позже он дослужился до высокой, ответственной должности начальника Генерального штаба. Но вне военных кругов его имя было мало кому известно, так как он умер до войны, а в мирное время мало интересовались военными. Это был человек выдающийся, разносторонне образованный и очень умный. Я никогда не встречала такого цельного, вдумчивого, искреннего монархиста, как он. Преданность царю и отечеству была содержанием, смыслом, красотой его жизни. Военным он стал по призванию. Его отец, богатый горный инженер, был против этой карьеры, и по его настоянию сын, после гимназии, поступил в университет, но ненадолго. Университет сменился Пажеским корпусом.

Очень характерна для тогдашнего времени та терпимость, с которой Гернгросс относился к дружбе своей жены со мной. Прямо из тюрьмы пришла я в их великолепную казенную квартиру на Конногвардейском бульваре. Хозяин принял меня со своей обычной изысканной приветливостью, смешанной с легкой иронией, которой светские люди умеют оградить себя от многого. Он слушал с любопытством мои рассказы о тюрьме, был доволен, что я