На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

Он подвел меня к оконной нише, выступающей на бульвар, и, поддразнивая, сказал:

– У нас, в Конном полку, есть свои революционные воспоминания. Очень давние, от 14 декабря 1825 года. Командир полка все утро тогда простоял у этого окна, ждал знака от императора Николая I. Было приказано, если мятеж будет разгораться, вывести конную гвардию против бунтовщиков. Этого делать не пришлось. Государь сам справился. Но если понадобится, наш полк и сегодня сумеет усмирить бунтовщиков.

Вера сквозь лорнет рассматривала своими близорукими глазами нас обоих, взвешивала, на что это было бы похоже, если б ее муж и ее близкая школьная подруга очутились на улице как противники в двух противоположных лагерях. Я поняла ее мысли и сказала Евгению Александровичу:

– Ну что вы меня пугаете? Надеюсь, до уличных боев не дойдет. Ведь ХХ век.

Он пристально посмотрел на меня. На этот раз в его светлых серых глазах светилось что-то гораздо более острое, чем светская ирония. Он переменил разговор.

Вспоминая почти полвека спустя этот разговор, я с удивлением думаю, что, несмотря на резкую противоположность наших взглядов и настроений, у этого монархиста не было ни малейшей личной враждебности к подруге жены, которая совершила преступление против существующего строя, сидела в тюрьме, должна была судиться за связь с газетой, неустанно штурмовавшей самодержавие. У него были свои убеждения, твердые, отчетливые, обдуманные, совершенно противоположные моим, но я никакого холодка не почувствовала. В нем была терпимость, которая помогла ему оставаться безукоризненно внимательным хозяином.

После тюрьмы я откровенно наслаждалась нарядностью, чистотой, красотой их квартиры. Даже едой, вкусной и горячей.

– Вы не можете себе представить, какое это удовольствие сидеть за столом, накрытым белой скатертью, есть чистой вилкой с чистой тарелки. И тарелка с знакомым золотым вензелем. И мне не надо будет ее мыть. Просто рай земной.

Они смеялись, но им обоим, как хозяевам, это было приятно. Мы перешли в гостиную. Лакеи внесли серебряный поднос, с хорошенькими прозрачными чашечками, старинный серебряный кофейник, ликеры и исчезли. Можно было свободно разговаривать. Вера сразу сказала мне:

– Теперь я скажу тебе очень печальную новость. Но ты обещай никому не говорить.

Я, конечно, обещала и с тревогой ждала, что она скажет.

– В январе будет война.

Я посмотрела на нее с удивлением. Не то что не поверила, а не могла взять в толк, о чем она говорит?

– Как война? С кем? Зачем?

– Война с Японией.

Я слышала немало разговоров о политике, нашей и иностранной. Вокруг меня уже закипали волны политических страстей. Меня даже могли считать пострадавшей за мои политические взгляды. Сама я себя такой мученицей не считала. Просто втяпались по неосторожности. Это случайность. Но все, что происходило за последние годы вокруг меня, что я слушала, отчасти и сама говорила, создавало иллюзию причастности если не к политике, то к общественной жизни, к чему-то подвижному, живому. Но я, как и большинство кругом меня, так плохо разбиралась в государственной жизни России, во всем ее сложном бытии, что эти слова – война с Японией – меня не взволновали. Мы забыли, что такое война. Я была ребенком, когда русская армия сражалась на Балканах за освобождение славян. С тех пор прошло четверть века. Россия, как и вся Европа, мирно развивалась и богатела. Самая возможность войны казалась призрачной. Слова Веры скользнули и ничего во мне не задели. Несколько недель спустя японцы, без объявления войны, напали на Порт-Артур. Этого события оппозиция не сумела осмыслить и с прежней недоброжелательностью следила за действиями правительства.

Я уехала на Вергежу, провела там Рождество, потом вернулась в Петербург и попала в очень трудную полосу. Всякие беды обрушились на меня: безработица, безденежье, болезнь. У меня сделалось тяжелое воспаление сустава, к счастью на левой, а не на правой руке. Боли были нестерпимые. Пришлось лечь в больницу, почти на месяц. Я на себе испытала, как отлично поставлены наши больницы, какой в них внимательный уход, как врачи следят за каждым больным, какие высокие профессиональные требования ставят себе русские доктора. Правда, я лежала в образцовой Еленинской клинике. Но это не было исключение. В отсталой России, с ее неграмотным населением, полным предвзятого недоверия к ученым лекарям, наши врачи сумели поставить народную медицину на очень высокую ступень, во многом опережая Европу.

Но и при хорошем уходе болеть было несладко. Болезнь была и мучительная и затяжная. Она усилила сумятицу в моей жизни. Опять маме пришлось приехать из Вергежи, заботиться о детях и обо мне. А надо мной висел суд. Судебная палата, по просьбе моего адвоката, согласилась его отсрочить по болезни. Это было необходимо, но для меня крайне неприятно, так как Аничкову, который продолжал сидеть в Предварилке, было бы выгоднее, чтобы нас скорее судили. Какой будет приговор, было трудно угадать, но почему-то все ждали, что мы отделаемся пустяками, может быть, просто зачтут предварительное заключение. Тем более хотелось, чтобы суд поскорее состоялся. Я поспешила выйти из клиники, хотя рука еще была в лубке и очень болела.

Пришлось моей верной Иринье со мной повозиться. Во время моего ареста она проявила не только верность, но и сообразительность. Когда моему адвокату дали возможность познакомиться с ходом следствия, он увидал, что эта неграмотная женщина не только воздержалась от всегда опасной болтовни, но сумела с лукавым простодушием изобразить свою барыню как великую скромницу, полную всех домашних добродетелей. Она так была ко мне привязана, что, когда я неожиданно для нее вернулась из тюрьмы, она от радости грохнулась в обморок, что при ее росте произвело на присутствующих немалое впечатление.

Выйдя из больницы, я заявила судебным властям, которым жандармы передали наше дело, что я настолько поправилась, что могу явиться в суд. На самом деле я еще была беспомощным, одноруким инвалидом. Боли были такие, что, когда портниха, примеряя платье, в котором я должна была явиться в суд, дотронулась до больной руки, я закричала, как подстреленная, и нам обеим чуть не сделалось дурно, мне от боли, портнихе от перепуга. Платье пришлось сшить, потому что на перебинтованную руку я ничего не могла надеть. Кроме того, Е. Д. Кускова опять внушала мне, что надо произвести впечатление на судей. Все еще продолжалась игра в даму. Кускова глядела на меня в упор своими красивыми, властными глазами и убеждала, что хорошее платье хорошо подействует на сословных представителей, которые будут нас судить. Я не спорила. Мне вообще было не до споров. Благодаря болезни голова у меня была еще смутная. Все же я не понимала, каким образом мое новое платье может повлиять на решение судей? Оно и не повлияло, но некоторое впечатление произвело. Расчет Кусковой отчасти оправдался, хотя она и ее товарищи так же смутно понимали противника, как он не понимал их. И в оппозиции, и в правительстве были хорошие люди, желавшие служить России и русскому народу. Но друг друга они не понимали и не хотели понимать.

Я в первый раз это почувствовала, когда нас судили. Обстановка была внушительная. Большая палата, высокий потолок, высокие окна, через которые светило уже обещающее весну солнце. За длинным, покрытым зеленым сукном столом сидели люди в мундирах. У некоторых была на шее длинная цепь, судейская или сословная. Меня и Аничкова посадили слева от председателя на деревянную скамью, огороженную деревянной же решеткой. Сторожили нас уже не жандармы, а солдаты с винтовками. Наша скамья была выше мест для публики, почти пустых. Нас судили при закрытых дверях, но родственникам было разрешено присутствовать. Из моей семьи присутствовал только Аркадий. Мой политический процесс обострил его воспоминания о собственных мытарствах. И за меня он волновался.

А я не волновалась. Моя обычная впечатлительность еще ко мне не вернулась. Во мне оставалась пассивность больного человека. Я с ней не боролась, да и не было в этом нужды. Союз освобождения нашел для меня защитника, бойкого, живого московского присяжного поверенного М. О. Мандельштама. Он