На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

Меня финны и дальше в Европу переправили. У меня среди них не было знакомых, но у Хижнякова были. Он привел меня к одному из маленьких деревянных домиков, каких много было в Выборге. Нас встретила уже не очень молодая женщина полумужского вида, который тогда еще был в моде среди передовых женщин. Это была финка-революционерка, активистка, фру Окессон. Она встретила меня очень приветливо. У нее уже были приготовлены все нужные бумаги. Мы с ней должны были в тот же вечер выехать в Стокгольм. Мой провожатый распрощался со мной. Я мало его знала, но мне было грустно, точно я снова прощалась с Петербургом. Выборг уже был чужбиной.

Вечером мы с фру Окессон сели в поезд и отправились в Або. Никто нами не интересовался, не было никаких тревожных признаков. Среди ночи поезд подъехал к Або. Моя спутница начала волноваться. Это было самое опасное место. Перед нами темнели слабо освещенные очертания парохода. У сходней стояли не только финские, но и русские жандармы, проверяющие заграничные паспорта. Я ехала с паспортом какой-то мужественной финки, которая не побоялась одолжить его незнакомой русской. Для нее это был большой риск. Стоило жандарму задать мне вопрос по-фински или по-шведски – и мы все трое, я, фру Окессон и неизвестная финка, попали бы в скверную историю. Но разговор с жандармом вела не я, а моя спутница. Это казалось вполне естественным, так как она осторожно вела меня под руку, да и левая рука у меня была на перевязи. Везет больную и, чтобы ее не тревожить, все за нее устраивает. Эта же подвязанная рука могла бы меня и подвести, если бы из Петербурга дали знать на пограничные станции, что я скрылась и что меня надо задержать. Но никто не обращал на нас внимания. Было темно. Жандарм около сходни взял из рук фру Окессон наши паспорта, осветил их фонарем, мельком взглянул в документ – и все было кончено. Мы взошли на пароход. Кругом раздавалась непонятная шведская речь.

Я отчетливо, невесело подумала, точно черту какую-то провела:

– Ну вот, я и эмигрантка. Когда-то вернусь?

Глава 6

Эмиграция

Из Стокгольма я обменялась телеграммами со Струве. К кому же мне было обратиться, как не к редактору журнала «Освобождение», из-за которого я стала эмигранткой. Струве звали меня к себе. Я совершенно не знала, что с собой делать, куда ткнуться, и тем охотнее отозвалась на их приглашение. Отдохнув три дня в Стокгольме, я распрощалась с фру Окессон и с ее финскими друзьями и уехала в Германию. Накануне моя спутница заставила меня купить самые необходимые вещи. У меня было только то, что было на мне надето, и моя ручная сумочка. Моя внимательная спутница купила мне небольшой чемоданчик, белья, блузку, еще какие-то мелочи. Я, наполовину шутя, наполовину серьезно, корила ее:

– Эти несколько дней я была свободным человеком. Вы меня делаете собственницей и слугой моего чемодана.

Фру Окессон была крайняя социалистка, по финской терминологии активистка. Не мне первой оказывала она, с большим для себя риском, такую услугу. Она очень боялась Сибири, куда русская полиция наверное сослала бы ее за такие дела. Но, убежденная революционерка, она считала себя обязанной помогать русским заговорщикам, а к чудачествам своих товарищей по оружию относилась снисходительно. Она добросовестно и простодушно убеждала меня, что не подобает путешествовать без вещей, что в гостиницах на меня будут смотреть подозрительно и неохотно меня принимать. Я и сама понимала, что без белья и носовых платков не проживешь. А все-таки мне нравилось, что у меня ничего нет. Когда поезд покатился на юг, по красивой, благоустроенной Швеции, я мысленно повторяла стихи Брюсова:

Быть вольным, одиноким,

Идти своим путем, просторным и широким,

Без будущих и бывших дней…

Мне было грустно, что я оставила Россию, и в то же время радость свободы кружила голову, которая и без того кружилась от слабости. Мысли плыли, как туман. Мое лицо, моя подвязанная рука выдавали мою болезнь. В поезде пассажиры оказывали мне всякие мелкие услуги, заботились обо мне. Не знаю, как одолела бы я длинный путь через Европу без помощи этих чужих людей.

Струве жили не в самом Штутгарте, а в рабочем предместье, в Гайсбурге. Они нанимали незамысловатый, но уютный, просторный фермерский дом, где места хватало и для редакции «Освобождения», и для посетителей, и для четырех Струвенят, мал мала меньше. Старшему, Глебу (теперь профессор русской литературы в Калифорнии), было лет пять. При них была русская няня, Анна Николаевна. Она умела мягко, но твердо ставить границы детским фантазиям, да и родителям повадки не давала. Анна Николаевна была отличная женщина, еще молодая, но уже мудрая. В интеллигентский обиход семьи Струве она вносила крепкий русский быт. Она повесила в детской свои образа, перед которыми теплилась лампадка. Этот огонек в детские души запал. Одного из мальчиков, Котю, он привел в Карпаторусский монастырь, где он монашествует под именем архимандрита Саввы[7].

На руках у Анны Николаевны было четверо неугомонных мальчишек, но ее на всех хватало, всюду успевала она наводить порядок. Она варила превкусное варенье, поедавшееся в невероятном количестве, она учила немецкую кухарку стряпать русские кушанья. По сравнению с жизнью теперешней эмиграции Струве в Гайсбурге жили по-барски. По тогдашним нашим меркам это была скромная, непритязательная жизнь. Но и у Петра Бернгардовича и у его жены, Нины Александровны, дочери моего любимого директора гимназии Оболенской А. Я. Герда, потребности были очень несложные. Гайсбург был заселен рабочими. Большинство из них было членами германской социал-демократической партии. Когда я искала себе комнату, я почти у всех них видела на стене два портрета – Бебеля, вождя социалистов, а рядом с ним императора Вильгельма. Они висели бок о бок и мирно уживались друг с другом. Немецкие социал-демократы считались авангардом передового пролетариата, но у них было несравненно больше, чем у Струве, мелких буржуазных привычек и очень крепкое чувство собственности. Струве и в голову не пришло бы откладывать деньги, чтобы обеспечить будущность своих детей. Только бы свергнуть самодержавие, добиться для России свободы. Все остальное несущественно.

Это не значит, что Струве героически принесли себя в жертву делу свободы. Их тогдашняя деятельность от них жертвы и не требовала. Ни себе, ни близким они ни в чем не отказывали. Им ничего не грозило. Денег на жизнь и на работу им не надо было искать. Их доставляли единомышленники, жившие в России, связь с которыми поддерживалась легко и безопасно. Такие были простодушные времена, что из царской России эмиграция свободно получала письма, статьи, газеты, средства. Все это просто посылалось по почте, переводилось через банки. Из России постоянно приезжали и члены Союза освобождения, и просто сочувствующие, знакомые и незнакомые.

Посетителям из России приезды к Струве сходили безнаказанно. Раз в Волочиске, в таможне, задержали Д. Е. Жуковского, который возвращался из Штутгарта в Россию. Нина поручила ему отвезти альбом, в переплет которого были вклеены номера «Освобождения». Довольно шаблонный способ перевозки нелегальной литературы. На этот раз запретные газеты были так плохо вклеены, что пограничные жандармы сразу нащупали контрабанду. Жуковского задержали. Он попался на том же, на чем мы с Аничковым, но, может быть, потому, что это было уже после убийства Плеве, его только продержали три дня в местной жандармерии и отпустили на свободу. Он вернулся в Петербург и беспрепятственно продолжал свою издательскую деятельность.

Д. Е. Жуковский был писатель, философ и помещик. Свои, довольно значительные средства он тратил на издание двух журналов. В Петербурге он давал деньги на «Вопросы Жизни», в Штутгарте оплачивал большую часть расходов по «Освобождению». Жуковскому было лет тридцать. Милый, привлекательный, тонкий, образованный, он был до смешного скромен. Он добродушно признавал превосходство, часто мнимое,