На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

Только лоб сократовский, выпуклый. Не наружностью он ее пленил. А пленил крепко. Я сразу почувствовала, что там, за дверью, из-за которой изредка доносился бумажный шорох, сидит хозяин, что вокруг него вращается жизнь и дочери, и матери. Когда он вышел к обеду, некрасивое лицо Нади просияло, похорошело. Девической, застенчивой влюбленностью засветились ее небольшие голубые глаза. Она была им поглощена, утопала, растворялась в нем, хотя у нее самой был свой очень определенный характер, своя личность, несходная с ним. Ленин не подавил ее, он вобрал ее в себя. Надя, с ее мягким любящим сердцем, оставалась сама собой. Но в муже она нашла воплощение своей мечты. Не она ли первая признала в нем вождя? Признала и с тех пор стала его неутомимой, преданной сотрудницей. Помогала ему собирать ядро единомышленников, из которых он в 1917 году сковал коммунистическую партию, фундамент беспощадной советской власти.

В 1904 году, когда я встретила Ленина в Женеве, кто мог предугадать в нем будущего железного диктатора? Это был просто один из эмигрантских журналистов, которому удалось, вопреки Центральному комитету своей партии, захватить партийный журнал «Искра». Уже тогда в революционных кругах знали, что Ленин властолюбив, в средствах неразборчив. Но особенного интереса ни он, ни его партия не возбуждали. Социалисты-революционеры, особенно после убийства Плеве, заставляли гораздо больше о себе говорить, чем социал-демократы. Заговорщики окружены таинственным ореолом, они волнуют воображение. Социал-демократы были скучными начетчиками. Пока они не пришли к власти, они отрицали террор. Их тактика воздействия на массы казалась утопичной. Их диалектика мертвой.

После ужина Надя попросила мужа проводить меня до трамвая, так как я не знала Женевы. Он снял с вешалки потрепанную каскетку, какие носили только рабочие, и пошел со мной. Дорогой он стал дразнить меня моим либерализмом, моей буржуазностью. Я в долгу не осталась, напала на марксистов за их непонимание человеческой природы, за их аракчеевское желание загнать всех в казарму. Ленин был зубастый спорщик и не давал мне спуску, тем более что мои слова его задевали, злили. Его улыбка – он улыбался, не разжимая губ, только монгольские глаза слегка щурились – становилась все язвительнее. В глазах замелькало острое, недоброе выражение.

Я вспомнила, как мой брат, вернувшись из Сибири, рассказывал, что в Минусинске ссыльный Ленин держал себя совсем не по-товарищески. Он грубо подчеркивал, что прежние ссыльные, народовольцы, – это никому не нужное старье, что будущее принадлежит им, социал-демократам. Его пренебрежение к старым ссыльным, к их традициям особенно сказалось, когда пришлось отвечать перед местной полицией за бегство одного из ссыльных. Обычно вся колония помогала беглецу, но делалось это так, чтобы полиция не могла наказать тех, кто давал ему деньги или сапоги. Ленин с этим не считался и из-за пары ботинок подвел ссыльного, которого, за содействие к побегу, да еще и неудачному, посадили в тюрьму на два месяца. Ссыльные потребовали Ленина на товарищеский суд. Он пришел, но только для того, чтобы сказать, что их суда он не признает и на их мнение плюет.

Мой брат с обычным своим юмором описывал эту бурю в ссыльном муравейнике, но в конце уже серьезно прибавил:

– Злой человек этот Ленин. И глаза у него волчьи, злые.

Воспоминание о рассказе брата подстрекнуло меня, и я еще задорнее стала дразнить Надиного мужа, не подозревая в нем будущего самодержца всея России. А он, когда трамвай уже показался, неожиданно дернул головой и, глядя мне прямо в глаза, с кривой усмешкой сказал:

– Вот погодите, таких, как вы, мы будем на фонарях вешать.

Я засмеялась. Тогда это звучало как нелепая шутка.

– Нет. Я вам в руки не дамся.

– Это мы посмотрим.

На этом мы расстались. Могло ли мне прийти в голову, что этот доктринер, последователь не им выдуманной, безобразной теории, одержимый бесом властолюбия, а может быть, и многими другими бесами, уже носил в своей холодной душе страшные замыслы повального истребления инакомыслящих. Он многое планировал заранее. Возможно, что свою главную опору, Чека, он уже тогда вынашивал.

В сентябре 1904 года Струве перевез в Париж свою редакцию и свою семью. Вслед за ним потащилась и я, хотя мне больше хотелось ехать не на запад, а на восток, в Россию. Но там мне пришлось бы сесть в тюрьму. По Высочайшему повелению срок был сокращен с двух лет на год. Но здоровье мое плохо поправлялось. Я томилась на чужбине без детей, без дела и жила только мыслью о возвращении. К счастью, мама меня и тут выручила.

В темный, осенний вечер в окне вагона «Норд Экспресса», на Северном вокзале, я увидела серьезные, взволнованные лица моих детей. Опять я смогла их обнять, обхватить, почувствовать их тепло, увидать радость, сиявшую в их глазах. Счастливая это была минута!

Жизнь сразу наполнилась, осмыслилась, осветилась. Надо было устраивать их в школы, помогать им одолеть французский, который они почти не знали, заботиться о них. Я наняла небольшую квартирку недалеко от Струве, тоже в Пасси, купила за гроши, на деньги, присланные мне из России, подержанные столы и стулья, разнокалиберную посуду, печку Шуберского, которая согревала все наши три комнаты, и мы зажили жизнью интеллигентных кочевников. Русские деньги хорошо ценились, жизнь была дешевая, все, что нужно, у нас было. А главное, после разлуки мы еще крепче ухватились друг за друга.

Я заново переживала свое материнство. Снова, как тогда, когда я их, маленьких, держала на коленях и кормила грудью, следила я за всеми мелочами их повседневной жизни, вместе с ними переживала их детские радости и волнения. Мы жили втроем в особом, замкнутом, нашем мире, который соприкасался с внешним миром, но не включал его в себя.

Быть может, в этой счастливой поглощенности материнством было смутное предчувствие, что не всегда так будет, что требования и зовы жизни скоро отвлекут меня от нашей уютной жизни втроем. Когда мы наконец вернулись в Россию и я окунулась в писательскую и общественную работу, мне уже никогда больше не пришлось отдаваться детям так цельно, как в Париже. Это неизбежная судьба женщин, так или иначе поднявшихся на эстраду.

Тем с большей благодарностью вспоминаю я обо всем, чем подарили меня в Париже дети, как расцветили они своей любовью тусклость эмигрантской жизни. Не только сама радость, но даже воспоминание о ней, если мы умеем его хранить, – окрыляет. Жизнь на рю Сэнже была крылатая. Шелест этих крыльев я чувствую и сейчас, сорок лет спустя.

Вокруг нас шумела русская эмиграция, и тогда многолюдная. Большинство, как и я, жили получками из России. Получали из России письма, деньги, газеты. За перепиской русская полиция, конечно, следила, но за сношение с эмиграцией полиция не преследовала. Вообще у царского правительства не в обычае было преследовать родных и друзей революционеров или людей неблагонадежных. Эмиграция духовно и физически питалась русскими соками. Не было беспощадной оторванности от родины, которая, 15 лет спустя, легла таким гнетом на белую эмиграцию. Революционные издания, печатавшиеся за границей, сравнительно легко проникали в Россию. С ростом оппозиции спрос на эмигрантскую литературу был большой. Ею зачитывались в России, безбоязненно передавали ее друг другу даже малознакомые люди. Успех запретной печати усиливал уверенность эмиграции, что скоро мы все вернемся домой. А пока разговаривали, шумели, волновались, негодовали и спорили, спорили, спорили без конца, так как у каждого был свой, самый верный рецепт, как сокрушить ненавистный старый мир.

К нам все время приходили сведения о том, как быстро вздымается Освободительное движение. Общественное мнение было против японской войны. Не видело в ней смысла. Войну приписывали корыстным махинациям маленькой шайки придворных, заинтересованных лесными концессиями на Ялу. Далеко не все, кто это повторяли, знали, что такое эта самая Яла, где она находится? Но уже в самом слове им чудилось что-то одиозное. Непопулярность власти усиливалась. Главными виновниками всей авантюры считали близкого Николаю II адмирала Абазу и еще нескольких придворных. Находились и такие всезнайки, которые утверждали, что царь