На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

социалисты-революционеры решили его убить. Убийство было поручено Зинаиде Коноплянниковой. Ее арестовали на месте преступления, судили военным судом и повесили. Так узнала мать о революционной деятельности своей дочери.

Познакомилась я еще с другой арестанткой, с 17-летней Розочкой. Ее камера была над моей головой, в следующем этаже. Я становилась на стол, она ложилась на пол, и так мы по трубе разговаривали. Знакомство наше было не совсем заглазное. Раз я увидала ее в коридоре, когда нас обеих вели на свидание. Я успела полюбоваться ее прехорошенькой еврейской головкой. Вечером, в часы полуразрешенных разговоров, она рассказывала мне об их жизни в черте оседлости, в маленьком городке. Она тоже любила говорить о своей матери, но иначе, чем Коноплянникова, с печальной, еврейской страстностью. Она была совсем отрезана от своих, даже писать домой не могла, потому что мать по-русски не понимала, а писать на жаргоне, да и вообще на каком бы то ни было языке, кроме русского, не разрешалось. Это очень тяготило бедную девочку, но она утешалась мыслью, что скоро придет на свидание какая-то родственница и привезет вести из дому.

Родственница действительно пришла, но свидание кончилось скандалом, на который отозвалось все женское отделение.

Розочка была членом Бунда, еврейской социал-демократической партии. Она была девушка очень неразвитая, боязливая и вряд ли представляла опасного врага для Русского государства. Но жандармы откровенно не любили евреев и к моей хорошенькой бундистке относились как к серьезной преступнице. А тут еще она, ради любви к матери, преодолевая робость, на свидании сунула родственнице записку к матери, писанную на жаргоне. Жандарм бумажку перехватил. Свидание было прервано. Посетительнице он задал жестокий нагоняй, но ее не арестовал, а отпустил домой. На Розочку он накричал и заявил, что впредь лишает ее свиданий.

Она вернулась в камеру, обливаясь слезами и напуганная до полусмерти. К вечеру все женское отделение знало, что Розочку жестоко обидел жандарм. По трубам побежали взволнованные голоса. Настроение было единодушное – протестовать. Решили на следующий день поднять шум и шуметь, пока не вернут Розочке право свиданий.

– Если они этого не сделают, объявим голодовку.

На следующий день, в назначенный час, поднялся шум. Стучали в двери, громыхали чайниками, кричали, подвизгивали, вообще устроили кавардак. Надзирательницы бегали, уговаривали, ходили по камерам. Ничего не помогало. Шум усиливался. Высокие коридоры, проходившие через все этажи, давали такую акустику, что малейший звук разносился по всему зданию. А тут десятки женщин вопят, стучат, визжат. Голоса звучали истерически, напоминая мне ночь в Литовском замке.

Я позвонила. Через несколько минут в квадратном окошке показалось лицо надзирательницы.

– Вы-то зачем звоните? Разве не понимаете, что мы сбились с ног? Они просто с ума сошли.

– Да ведь не все же шумят?

– Почти все. Только вы да еще две, три заключенные не безобразничают.

Я вызвала ее не для того, чтобы обсуждать поведение протестанток. Я еще накануне, на прогулке, сказала, что шуметь не буду, что это глупо, бесцельно, а неприятности могут быть большие. Тюрьма есть тюрьма, и никакое правительство не позволит тайком, на свидании, передавать записки. Мне резко ответили, что во мне нет духа солидарности. Я, конечно, осталась при своем и шуметь не стала. Это облегчало мне разговор с надзирательницей.

– Послушайте, это надо прекратить, и как можно скорее. Иначе они объявят голодовку и вам будет еще больше возни.

– А что же делать? Мы с ними не можем справиться. Они ничего слышать не хотят.

– Скажите начальнику тюрьмы, что я прошу его прийти ко мне.

Начальник тюрьмы в своих владениях птица важная. Надзирательница ближе придвинулась к железному окошку, внимательно взглянула на меня, взвешивая, стоит ли беспокоить его для разговора со мной? У меня с надзирательницами установились хорошие отношения. По вечерам они любили через это самое окошечко болтать со мной. Им нравилось, что я писательница, нравилось рассказывать мне свою жизнь. Одна из них сентиментально поясняла:

– Как вы книжки пишете, уж опишите и меня. Чего я только не пережила.

На самом деле она решительно ничего не пережила и описывать было нечего, но ей так хотелось попасть в книжку, что мне приходилось терпеливо выслушивать длинные истории про ее отца, почтмейстера, про их тягучую жизнь в маленьком уездном городке, где раз в почтовой конторе ей пришлось десять минут разговаривать с молодым черноусым предводителем дворянства. Вот и весь роман. Но она мне его несколько раз рассказала, все стараясь выскрести из своего прошлого хоть что-нибудь яркое, красочное, не будничное. И за то, что я ее терпеливо слушала, она считала меня своим другом. Я ее искренне жалела, как часто жалею тех, чья жизнь затянута серой рутиной скуки и ничтожных переживаний.

Но, при всей моей дружбе с надзирательницей, не знаю, посмела ли бы она побеспокоить начальника, если бы по коридорам не прокатилась усиленная волна визга и воя. Она зажала уши руками и быстро сказала:

– Хорошо. Я ему доложу.

Окошечко захлопнулось. Я опять осталась одна. Если в тюрьме тишина порой томит, как бремя, то резкий шум уже не томит, а палкой бьет по нервам. Особенно когда не уверен, чем же это все кончится? Я была рада, когда загремел замок и на пороге показался человек в форме.

– Вы меня звали?

Вопрос звучал официально, но в глазах было любопытство, скорее приветливое. Меня это подбодрило. Я не очень твердо знала, что ему сказать, что предложить?

– Да. Я просила вас прийти, чтобы как-нибудь прекратить это…

Он еще внимательнее взглянул на меня:

– Мне доложили, что вы их отговаривали?

Откуда они это узнали? Верно, надзирательница на прогулке подслушала.

Я ответила уклончиво:

– Во всяком случае я не кричу и не стучу и этот шум мне надоел. Тем более что они грозят от шума перейти к голодовке.

Он покачал головой:

– Знаю, знаю… Пренеприятная история… – и вдруг спросил: – Скажите, пожалуйста, вы родственница тому Тыркову, который лет двадцать тому назад здесь сидел?

– Это мой брат.

Лицо начальника тюрьмы расплылось в улыбку, уже явно приветливую.

– Ну вот, я так и думал. Сразу видно даму из хорошего семейства. Очень братец ваш был приятный молодой человек. Мы его все уважали. Если бы все такие благовоспитанные были, не трудно было бы тюрьмами управлять. А теперь что за публика пошла? Слышите? Разве можно себя так вести? Ведь меры не знают. Ваш братец никогда бы себя до этого не довел. Очень рад с его сестрицей познакомиться. Где же он теперь?

– Вернулся из Сибири. Живет у отца в имении.

– Ну и слава богу. Рад за него, да и за все семейство. Вашу мамашу тоже хорошо помню. Авантажная дама, обходительная.

Я уже начинала чувствовать себя не арестанткой, а наследственной пансионеркой почетного отеля. Но все-таки надо же распутать положение.

– Вот видите, какие у вас хорошие воспоминания о всей моей семье. Быть может, и мне окажете доверие?

Начальник галантно поклонился:

– Что могу, сделаю.

– Разрешите мне и еще двум-трем нешумящим заключенным пройти по камерам. Мы попробуем их уговорить.

Он развел руками:

– Госпожа Тыркова, это совершенно против правил. Но, конечно, если их не удастся уговорить, придется прибегнуть к суровым мерам, посадить несколько человек в карцер. Я предпочел бы этого не делать. Признаюсь, терпеть не могу возиться с женским отделением, да еще и с политическими…

Он махнул рукой. Я с улыбкой ответила:

– Тем более позвольте мне с ними поговорить. Вспомните моего брата и поверьте в мой семейный такт.

Начальник ответил улыбкой на улыбку. Я поняла, что разрешение дано. И опять, как это было в Литовском замке, мою просьбу поддержал вой, несшийся по коридору. Начальник отдал распоряжение надзирательнице, стоявшей за его спиной, еще раз поклонился и ушел. А я прежде всего прошла к моей хорошенькой бундистке, из-за которой встало на дыбы все женское отделение.

У Розочки лицо опухло от слез, голос охрип. Она была в истерике. Не сразу удалось мне ее убедить, что она первая обязана прекратить шум, так как благодаря ее неосторожности могут пострадать и другие, ни в чем не повинные заключенные. Розочка была хорошая девочка. Когда она поняла, что