На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

С нами рабочие разговорились с детской доверчивостью, хотя Аничков своими длинными усами и картавым голосом больше напоминал отставного гусара или чиновника, чем социалиста-заговорщика, каким он себя считал. Пока он расспрашивал забастовщиков и записывал в книжечку количество рабочих часов и размер заработной платы, я разглядывала их осунувшиеся лица. Мне было их жалко, как когда-то было жалко мальчишку-нищего, которого я привела в наш дом. Как в неурожайный год было жалко больных цингой ребятишек на Вергеже. Вставал тот же вопрос – за что? Как сделать, чтобы этого не было? Мне подсказывали, что спасение в социализме. Но мои мысли этой дорогой не шли. Хотя, конечно, я не могла себе вообразить, до какой нищеты, до каких страданий доведет социализм Россию.

Тогда мы ребячески сваливали всю ответственность за социальные болезни на самодержавие. Возвращаясь на пароходе в Ярославль, мы с Аничковым так упорно, с таким упоением трепали эту тему – долой самодержавие, – что только мельком замечали простор неба, реки, полей, красоту церквей и далей.

Я прожила в Ярославле немного более полугода и к концу лета уехала, сначала на Вергежу, потом в Петербург. Детей я еще раньше отправила к маме в деревню. Там они были больше дома, чем в маленькой, неустроенной дачке за Волгой. Я все меньше и меньше могла отдавать им времени. Популярность моя в Ярославле росла. Это часто идет за счет близких. Раз, когда я, в обычный редакционный час, уехала в город, моя маленькая дочка, очутившись одна на лугу, недалеко от нашей дачи, стояла и жалобно приговаривала:

– Коровы боюсь. Собаки боюсь. В грязь не хочу. К мамочке не могу.

Когда мне, смеясь, рассказала об этом лесгафтичка, которая была к ним приставлена, я сразу написала маме, что посылаю детей на Вергежу. Там моей девочке нечего бояться. Мама уже перенесла на внуков часть своей любви к нам. Нет. От нас она ничего не отняла. Такой в ней был запас деятельной любви, что на внуков хватило. Особенно много досталось на долю моих детей. Они подолгу жили около нее на Вергеже. Она понимала, как мне трудно бывает совместить мою новую жизнь, мою нелегкую борьбу за существование с обязанностями матери, и мягко, без слов переложила на себя часть моей ноши. И часть моих радостей.

Поддерживала она меня и тем, что так сочувственно относилась к моему писанию, ко всему новому укладу моей жизни. Ее похвалы даже удивляли меня. Детям своим она никогда не мешала мелкой, придирчивой критикой, как часто делают даже преданные детям родители. Но она нас и не захваливала. И тут сказывалось ее удивительное чувство меры. Когда, в ответ на ее читательские похвалы, она видела на моем лице выражение недоверия, она обижалась. Как хотелось бы мне сейчас, сию минуту, увидать ее улыбку, услыхать ее слова:

– Ну вот, ты опять хорошо написала. Как всегда.

С тех пор как я переехала в Ярославль, ей почти не за что было меня хвалить, так редко я там писала. Со мной произошла странная вещь. В меня на Волге влилось много новых впечатлений, я услыхала много новых мыслей. Передо мной ясно обрисовались политические задачи, я увидала новых людей, им преданных. Они ко мне отлично относились, ценили и мое общество, и мое писание. Казалось бы, все это должно меня подстрекать, поощрять.

А работа стала. Я была здорова, полна интереса к жизни, была готова в ней участвовать. Мне очень хотелось быть полезной и Фальку, и Шаховскому, и «Северному Краю». Хотелось исполнить взятые на себя обязательства, оправдать мои 175 рублей в месяц, сумма для провинциальной газеты щедрая. Но заставить себя писать я не могла, хотя из Петербурга писала им с птичьей легкостью, о чем угодно. Я даже в старости пишу легко и быстро. Но в Ярославле вышла какая-то внутренняя задержка. Меня это мучило. Я заявила на редакционном собрании, что хочу вернуться в Петербург, так как сознаю себя нерадивой сотрудницей. К моему удивлению, это вызвало бурный и дружный протест. Шаховской захватил в горсть свою рыжую бороду, что было у него признаком раздумья, помолчал и спросил:

– В Петербург? Зачем? Ваше место здесь. Пока…

Я не обратила внимания на это многозначительное слово, не поняла, что он что-то уже дальше для меня намечает. Я не отдавала себе отчета, сколько он для меня сделал, как подготовлял меня для общественной деятельности. Тем, что товарищи так держатся за меня, я была и смущена, и горда, и тронута. Значит, я что-то им даю, как-то им нужна. Несколько лет замкнуто, одиноко прокладывала я себе дорогу и часто холодящее сознание, что я решительно никому, кроме родной семьи, не нужна, что, может быть, я ни на что не годна, тяготило меня. А тут хорошие, славные, даровитые люди так дорожат мною.

Но я не сдалась. У меня была еще одна причина уехать, настолько фантастическая, что я даже Шаховскому о ней не сказала. Я решила уехать потому, что в Ярославле меня забаловали, заласкали, переоценили. У меня не было ни знаний, ни умения думать. Этому надо было научиться, надо было сделать над собой усилие. А в Ярославле зачем было его делать, когда там прислушивались ко мне, подхватывали мои слова, считались с моими мнениями, часто необдуманными, ждали от меня чуть не руководства. Что я могла им дать?

Все это меня смущало. Я знала, что, если я поддамся, если я соглашусь стать чем-то вроде водительницы, если я буду притворяться умницей, я поглупею. А мне хотелось поумнеть. Крепко хотелось. Я чувствовала, что мне нужен другой, более суровый опыт. Жизнь мне его скоро дала. Но из Ярославля я уже уезжала другой, чем туда приехала. Шаховской что-то разбудил в моих мозгах. Я становилась взрослой. Но далеко еще не понимала, что совсем взрослыми мы в этой жизни никогда не бываем.

Глава 5

Контрабандистка

Осенью 1903 года мы с детьми вернулись из деревни в Петербург. Только что мы устроились, немного обжились на новой квартире и снова наладилась детская школьная жизнь, как меня арестовали. На этот раз за прямое и несомненное нарушение закона. Произошло все это быстро, просто, неожиданно, так как я по-прежнему не принадлежала ни к какой тайной организации и ареста ожидать не могла.

Пришла ко мне Е. Д. Кускова и попросила съездить в Гельсингфорс, привезти оттуда транспорт «Освобождения». Я знала, что этот журнал, приобретавший все больший и больший успех среди читающих в России, издает в Штутгарте П. Б. Струве, но кто сотрудничает с ним в России, было мне неизвестно. Когда Е. Д. Кускова, которую я мало знала, предложила мне съездить за контрабандой в Финляндию, я, конечно, сразу согласилась. Только немного удивилась, почему выбрали меня, а не кого-нибудь близкого к их тайной организации. Я уже была уверена, что она есть, но не знала, что она называется Союз освобождения, не знала, кто в него входит.

Е. Д. Кускова пояснила мне, что пачки будут довольно объемистые и перевозить их удобнее вдвоем, жандармы меньше обратят внимание. Финляндия часто служила приютом для влюбленных парочек. В спутники мне назначили Е. В. Аничкова, с которым я ездила в Кострому. Меня просили принарядиться, чтобы произвести на жандармов впечатление дамы. С тех пор как я стала писательницей, мои наряды очень пооблиняли, но я сделала все, что могла, чтобы привести себя в боевую готовность.

Поручение было срочное. Надо было выехать на следующий день вечером. А мы с Аничковым как раз подготовляли для ближайшего литературного банкета дерзкое выступление. Мы находили, что руководители наших ужинов, включая милейшего Н. Ф. Анненского, слишком осторожны. Пора решительнее идти на приступ, хотя бы словесный, пора вслух выкрикнуть заветные слова. Целый вечер мы с Аничковым сочиняли решительную резолюцию, где наши политические чаяния будут наконец высказаны вслух. Бумаги мы исписали немало, но все что-то не выходило. Только одна фраза нам обоим