На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

Князя Д. И. Шаховского многие считали чудесным, даже замечательным человеком. Иные видели в нем фантазера, мечтателя. Были и такие, что считали его безумцем, одержимым демоном демократии. Меньше всего думали о нем как о практическом работнике. Между тем за 70 дней своего секретарства в первом русском парламенте он доказал свой талант организатора, наладил большое, ответственное дело. Он поставил думскую канцелярию, определил сложные подробности спешного печатания стенограмм, сношения с печатью, раздачу билетов для прессы и для публики. Насколько помню, в ведении секретаря были и думские пристава. Всю эту сложную новую машину пустил в ход Шаховской. Он создал для следующих Дум деловую рамку. Очень хорошо работал крайне важный в парламентской жизни стенографический отдел. Состав стенографисток и, что не менее важно, корректоров тоже был отлично подобран. Депутатам и журналистам стенографические отчеты раздавались иногда в тот же день, под конец заседания. Это спасало нас от грубых ошибок и промахов, неизбежных в такой спешной работе. Постановка секретариата была в Первой Думе единственным делом, которое было доведено до конца и по наследству перешло к Думам следующих созывов.

Шаховской подобрал хороших сотрудников. Из Москвы в помощники ему приехал Н. И. Астров. В его распоряжении было несколько чиновников Государственной канцелярии, славившейся своим образцовым порядком. Они принесли с собой в думскую канцелярию отчетливость, систему, давние навыки первоклассно поставленного государственного учреждения. И они и стенографистки, иногда даже пристава, заражались энтузиазмом, заливавшим Таврический дворец. Я говорю даже пристава, потому что эти великолепные молодые люди с серебряной цепью на шее меньше сливались с Думой, чем канцелярия. Они были блюстителями порядка и так же, как председатель, чувствовали себя выше толпы. Размеренные движения Муромцева передавались им, особенно в дни острых стычек между Думой и министрами. При этом пристава оглядывались не только на свое новое начальство, на Муромцева, но и на министерскую ложу, где сидело более привычное начальство вчерашнего, да, вероятно, и завтрашнего дня.

Муромцев и Шаховской придавали Государственной думе достойный парламентский облик, напоминали, что думская ладья должна плыть по определенному руслу. Наверху, на председательском высоком кресле, Муромцев, невозмутимый, торжественный, внизу, ниже трибуны ораторов, Шаховской, привычным движением руки поглаживающий длинную, острую, золотистую бороду. Два утонченных образца старой русской культуры. Глядя на них, как-то верилось, что еще немного – и в русском парламенте водворится деловитое благоустройство. На самом деле до этого было еще далеко.

В Первой Думе у правительства сторонников не оказалось, кроме маленькой, в несколько человек, группы умеренных конституционалистов. Все остальное составляла оппозиция. Она делилась на две большие фракции: на кадетов и трудовиков.

Крайних революционеров в ней не было, если не считать горсти грузинских социал-демократов. У кадетов было 287 мест. Налево от них почти такая же многочисленная Трудовая группа бурлила, шумела, требовала, протестовала еще громче, чем это делали кадеты.

Кадетская партия органически выросла, еще до Думы, из земского движения. Многие депутаты знали друг друга задолго до того, как организовалась партия. Они успели многое сообща обдумать, обо многом сговориться. Сплоченными рядами шли они на выборы. А Трудовая группа сколачивалась наспех из новых, незнакомых между собой людей. Это было пестрое сборище. Большинство считало себя умеренными социалистами. Председатель группы, саратовский депутат И. В. Жилкин, рассказывал мне, что группу они сорганизовали уже после выборов, в поезде, когда ехали в Петербург законодательствовать. Случайно Жилкин очутился в одном поезде с двумя другими депутатами, насколько помню, тоже саратовскими – с Аникиным и Аладьиным. Тут же, на ходу, под стук колес, набросали они программу и план организации. Их торопили, подстегивали возгласы и наказы, устные и письменные, которые им бросала толпа, встречавшая их почти на всех станциях. Вряд ли эти трое знали друг друга до выборов. Аладьин до Манифеста 17 октября был эмигрантом и вернулся из заграницы по той же амнистии, которая и меня впустила в Россию. Аникин был сельский учитель. Жилкин – мелкий земский служащий в Вольске, где он и родился. Все трое брели по теневой стороне жизни, пока их не подбросила вверх революция. Насколько я могу судить по моим беглым встречам с Аникиным, он из них троих был самый продуманный социалист. Был он сумрачен, не словоохотлив. В его словах проскальзывала горечь способного разночинца, которому жизнь не давала возможности развернуться, приложить и показать свои способности. Неглупый, искренний, хороший организатор, Аникин умел в своей группе наводить дисциплину, что было нелегко в такой случайной толпе, на которую выпала ответственная роль влиятельной парламентской группы, многочисленной и левой. Но оратор Аникин был средний.

У Аладьина был дар слова. Выразительный, настойчивый голос, быстрая смекалка, звонкие фразы, умение схватывать настроение слушателей – все это делало из него успешного митингового оратора. Он мог посылать в толпу эмоциональные токи, важный дар для оратора. С первых же выступлений Аладьин поднялся над рядовыми членами Думы, прослыл трибуном. Но в серьезность его гражданского пафоса как-то не верилось. В нем было много актерского. Он охорашивался, любовался собой, старался перещеголять кадетских ораторов. Ему не давала покоя не только умелая элегантность их речей, но и внешняя элегантность некоторых кадетов. Особенно беспокоила его жизнерадостная самоуверенность Набокова.

Аладьин с большим трудом пробился в первые ряды и еще нетвердо знал, пробился или нет? Внешняя, вызывающая самоуверенность в нем была. Но он оглядывался, так ли все у него выходит, как надо? У Набокова никаких сомнений не было. Раз он так делает, так одевается, так думает, значит, именно так и надо поступать, одеваться, думать.

Набоков был сын министра юстиции, любимца Александра II. Он вырос в придворной среде, по вкусам и привычкам был светский человек. По Таврическому дворцу он скользил танцующей походкой, как прежде по бальным залам, где не раз искусно дирижировал котильоном. Но все эти мелькающие подробности своей блестящей жизни он рано перерос. У него был слишком деятельный ум, чтобы долго удовлетворяться бальными успехами. В нем, как и во многих тогдашних просвещенных русских людях, загорелась политическая совесть. Он стал выдающимся правоведом, профессором, одним из виднейших деятелей Освободительного движения. Набоков читал лекции в Училище правоведения, писал юридические статьи, был одним из редакторов петербургского еженедельника «Право», где группа таких же, как он, освобожденцев, ловко обходя цензуру, проводила те же вольнолюбивые идеи, как Струве в эмигрантском «Освобождении». После 9 января Набоков произнес в Петербургской городской думе, где он был гласным, негодующую речь против расстрела рабочих. За это его лишили камергерства. Опальное устранение от двора было ему не очень приятно, хотя говорил он об этом только мимоходом и с пренебрежительной усмешкой.

В этой усмешке, которая часто мелькала на его правильном, цветущем, холеном лице, Аладьин и некоторые его товарищи видели барское высокомерие. Хотя на самом деле если в ней и была доля высокомерия, то, конечно, интеллектуального, никак не классового. С политическими мыслями этого талантливого депутата и трудовики не могли не соглашаться. Все же сам Набоков вызывал в некоторых из них классовое недружелюбие, которого он к ним совсем не испытывал.

По ясности мысли, по привычке к юридическому анализу, по умению излагать сложные вопросы с изящной точностью Набоков, получивший отличное образование, выросший в культурном окружении, был, конечно, несравненно сильнее самоучки Аладьина. Некоторые фразы Набокова запоминались, повторялись. Большой успех имела его длинная речь по поводу адреса, где он подробно развил идею очень дорогую кадетам, но совершенно неприемлемую для правительства, об ответственности министров перед Государственной думой. Эту речь Набоков закончил словами, которые и теперь иногда повторяются людьми, не забывшими думский период русской истории:

– Власть исполнительная да подчинится власти законодательной.

Бросив этот вызов, Набоков под гром аплодисментов, легко, несмотря на некоторую раннюю грузность, сбежал по ступенькам думской трибуны, украдкой посылая очаровательные улыбки наверх, на галерею, где среди публики бывало