На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

но он за этим не гнался. Беспечный, жизнерадостный, он не искал популярности. Да и заслужить ее в Думе он не мог, так как шел вразрез с массовыми чувствами, взбудораженными смутой. Этот даровитейший человек так и прошел через жизнь, не выявив себя. Это часто бывало с такими, как он, талантливыми, но не целеустремленными русскими людьми. Может быть, еще и потому, что в нем кипела неостывающая юношеская жажда жизни. Временное правительство попыталось сделать из него дипломата, послало его в Мадрид. Он недолго оставался на этом живописном посту, купил на юге Франции ферму, как Лев Толстой, с которым он был очень близок, сам шел за плугом, опахивая свои виноградники. Он писал друзьям в Англию, что это счастливейшее время его жизни. Там, среди виноградников, он и умер.

Рядом со Стаховичем и графом Гейденом сидел на депутатских скамьях профессор всех юридических и гуманитарных наук, блестящий М. М. Ковалевский, грузный барин, сумевший, несмотря на объемистый ученый багаж, сохранить подвижность ума и неистощимую веселость. Ковалевский разделял кадетские политические взгляды с незначительными поправками. Но в партию он не вошел. Заливаясь своеобразным хохотом, от которого не только он сам, но и воздух кругом колыхался, Ковалевский пояснял:

– Не могу же я под Милюковым сидеть. Душа не принимает.

Путь в партию загораживал ему не только Милюков, но и кадетская тактика, правда в значительной степени направляемая Милюковым. Кадеты сразу заняли совершенно непримиримую позицию по отношению к правительству. Ковалевский громогласно и неоднократно объявлял себя оппозицией его величества. А кадеты были оппозицией его величеству, хотя вслух этого и не заявляли.

В той же гейденовской группе незаметно и молча отсиживался будущий глава Временного правительства князь Г. Е. Львов. Под конец Думы к этим умеренным конституционалистам перешел профессор философии князь E. Н. Трубецкой. Вошел он в Думу по кадетским спискам, но скоро отошел к гейденовской группе. Вернее, приткнулся. У Гейдена не было организованной партии, просто пять-шесть единомышленников, которые чувствовали грозность положения и самоотверженно, но тщетно пытались образумить остальных. В них не было эгоистического страха за себя, за свои преимущества. В них было не меньше искренности и мужества, чем у левых депутатов. Они это доказали своими речами, резко расходившимися с буйным пафосом думского большинства. Эти паладины здравого смысла взяли на себя неблагодарную задачу утихомирить взвинченных депутатов, призвать их к хладнокровию, к благоразумной осмотрительности, справедливости и постепенности.

Я не помню Трубецкого на трибуне, но помню, как горячо он спорил в кадетской фракции. Не только его слова, его доводы, но просто он сам, его личность не могли не произвести впечатления. В нем было много прирожденного шарма. Широкоплечий, стройный, с легкой юношеской походкой, он быстро проходил через толпу, высоко над ней нес свою красивую, породистую голову. Умные темные глаза смотрели пристально и решительно. В этом философе, изучавшем Платона под сенью прадедовских лип и дубов, не было кабинетной тяжеловесности. Его так же легко было себе представить на коне в ратном строю, как и на профессорской кафедре.

С первых же дней Думы Трубецкой пробовал бороться в кадетской фракции против многого, что он считал нежизненным, надуманным, вредным. Он уговаривал составить ответный адрес в более примирительном тоне, искать точек сближения, а не расхождения с правительством, попытаться с ним сотрудничать. Но не из-за адреса отошел E. Н. Трубецкой от кадетов, среди которых у него было много старых друзей. Его оттолкнуло наше отношение к террору. Трубецкой считал, что Дума обязана вынести моральное осуждение террористам, которые продолжали убивать мелких и крупных агентов власти. Он твердил, что этого осуждения требует совесть народная. Дума не может работать, пока не наступит в стране успокоение, и в этом она обязана помочь правительству.

Трубецкой был глубоко верующий православный человек, но он не пытался обращаться к христианским чувствам депутатов, слишком хорошо знал, как далеко руководящая верхушка русской интеллигенции отошла от Церкви, от Христа.

На все свои моральные и правовые доводы он неизменно получал один ответ:

– Пусть правительство сначала прекратит свой террор, а там посмотрим.

Тогда Трубецкой ушел из кадетской партии. Вернулся он в нее через 11 лет, когда раскатилась революция 1917 года.

Страшный вопрос о терроре был одним из подводных камней, о которые разбилась Первая, отчасти и Вторая Дума.

Был среди кадетских депутатов один, который, казалось бы, мог поддержать Трубецкого и Стаховича. Это был Л. О. Петражицкий. Я не раз слышала, как юристы, мои товарищи по партии, с восхищением, с удивлением говорили о разносторонности его знаний, об оригинальности его аналитического мышления, о созданной им психологической теории права. Среди ученых юристов он пользовался огромным авторитетом. Скромен он был до невозможности, садился всегда в уголок, в прения вмешивался только в крайнем случае. Но каждое его замечание сразу освещало вопрос. Точно у него в кармане был фонарь, который он мог навести на любую область политического мышления.

Маленький, щупленький, похожий на комарика, с белобрысыми усиками, с незначительным личиком, Петражицкий проходил через думское торжище как будто ни на что не обращая внимания, осторожно, незаметно, как птичка пробирается по камушкам через ручей. Только легкая, умная улыбка и спокойный, пристальный взгляд выдавали Петражицкого. Он все замечал, все взвешивал, неустанно наблюдал людей, на понимании которых построил свои юридические теории. И над многим посмеивался. Во фракции он всех внимательно выслушивал, потом высоким, тонким голоском высказывал свои соображения, всегда оригинальные, независимые, освещавшие вопрос с новой, неожиданной и важной стороны. Говорил он тихо, просто, скрашивая речь тонкой иронией. У него был сильный польский акцент. Он строил фразы не совсем по-русски, приставлял русские окончания к иностранным словам, которые употреблял в большом изобилии. Это придавало его речам оттенок заморской щеголеватости, вполне для него естественной.

По складу ума, проницательного и уравновешенного, Петражицкий был противником крайностей. Они шли вразрез с его мышлением, по элегантной своей четкости сходным с мышлением математика. То, что кабинетный ученый с таким требовательным умом согласился стать политиком, показывает, как широко захватило Освободительное движение людей самого разнообразного склада. Петражицкий был правовед и поляк. Русское Освободительное движение боролось за правовое государство, и государственник Петражицкий счел своей обязанностью стать в его ряды. Партия народной свободы включала в свою программу автономию Польши, и поляк Петражицкий счел своей обязанностью в нее войти. Тем более что кадетское правовое сознание было ему близко, родственно.

В Думе поляки составили отдельную группу, Польское Коло. Они держались особняком от русских и это подчеркивали. Но и Петражицкий, и другой видный, даровитый, привлекательный поляк Александр Робертович Ледницкий, московский адвокат, вошли не в Польское Коло, а в кадетскую партию. Когда в результате войны и революции родилась независимая Польша, они оба поселились в Варшаве, где их обоих соотечественники резко корили за русофильство и кадетизм. Говорят, даже травили. Для меня оба эти поляка, дружбой с которыми я горжусь, остались символом возможного, необходимого единения между русскими и поляками. Оно раньше намечалось в дружбе Пушкина и других выдающихся русских просвещенных людей с Мицкевичем. К несчастью, тогда эта дружба трагически порвалась.

Если можно сравнивать, соизмерять умы, всегда разнообразные по емкости, по оттенкам, то Петражицкий, по силе и ясности политических суждений, был, несомненно, одним из самых умных людей, одним из самых последовательных государственников в кадетской партии. А влияния на ход думской политики он имел несравненно меньше, чем не только Милюков, который не был ни юристом, ни даже членом Думы, но даже меньше, чем, например, Винавер или Набоков. Может быть, оттого, что они плыли по течению, поддавались подстрекательству, которое, как перекрестный сквозняк, врывалось в настежь открытые окна Таврического дворца.

Петражицкий, с его чувством меры, с его чувством государственности, не мог не знать, что давно пора сказать взбудораженному населению России:

– Вот досюда, и ни шагу дальше.

Но и он этого не сказал. Почему? Может быть, как психолог понимал, что есть массовые эмоции, которых словами не перебьешь? Знал, что народ должен их изжить?

Глава 11

Мы и они

Революционная стихия, породив Государственную