На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

больше всего на виду был Винавер. Это был успешный петербургский адвокат с богатой практикой. Хороший оратор, умный, ловкий, искренний защитник правового строя. Но его дразнил бес тщеславия. Он любовался каждым своим словом, каждым жестом и, что удивительнее всего для такого умного человека, этого самоуслаждения даже не старался скрыть. Винавер мечтал стать руководителем кадетской партии. Ему это не удалось. Не могло удасться. Позже, потеряв вместе с другими выборжанами политические права, Винавер потерял и возможность с думской трибуны привлекать к себе внимание всей России. Он постепенно отошел от партии, только изредка появлялся на заседаниях ЦК, членом которого был с начала и до конца. Но к Винаверу прислушивались. У него была очень ясная голова. Он бывал очень полезен при обсуждении запутанных вопросов, особенно юридических.

Мне часто хотелось понять степень и качество влияния Винавера в кадетской партии, которую правые величали партией жидомасонской. Обидеть нас эта кличка, конечно, не могла. Мы над ней только смеялись. Я не читала «Русского Знамени», но мне говорили, что там и меня величали жидомасонкой. Газета эта стояла на таком низком уровне, была такая грубая, что полемизировать с ней не приходилось. Вообще грубость была отличительной чертой правых, вплоть до употребления непечатных слов. Конечно, не в «Русском Знамени», этого цензура не допустила бы, но они рассылали поносительные открытки, полные непристойных ругательств. Присылались они и на мое имя в редакцию «Речи», чтобы мои коллеги могли их прочитать.

Во мне нет еврейской крови. Я никогда не принадлежала ни к какой тайной организации, масонкой не была. О существовании женских масонских лож узнала только за границей. Что есть масоны среди кадетов, я знала. Возможно, что масонство с его директивами, исходящими от центра, имело косвенное влияние на политику партии, но влияния решающего, абсолютного иметь на нас оно не могло. Слишком большая царила среди нас свобода суждений.

О влиянии евреев, поскольку оно развивалось открыто, легче судить, чем о масонских тайнах. Главными созидателями и руководителями кадетской партии были не евреи. Среди кадетов-евреев не нашлось такого крупного человека, который мог бы повести за собой русских либералов, как в середине XIX века еврей Дизраэли повел английских консерваторов. Среди наших единомышленников, евреев, было много людей способных, искренне преданных либеральным идеям, но самые значительные люди в кадетской партии были русские. Это не значит, что я отрицаю влияние евреев, растворившихся в нашей толпе. Самая их неугомонность не могла не действовать. Своим присутствием, своей активностью они напоминали о себе, о том, что надо их выручать, помнить об их положении. И мы честно помнили, честно считали, что еврейское равноправие необходимо не только евреям, но нужно самой России.

Чувство расового отталкивания не свойственно русскому народу. В русской интеллигенции не было расовых предубеждений. Мы мечтали о всемирности, верили в великое братство народов. Только, к несчастью, не стремились к братству во Христе.

Русская империя росла постепенно, втягивая в себя все новые соседние народы. Они то сживались, то сливались с господствующей русской народностью. У нас не было заморских колоний с темнокожими дикарями, в которых победители не сразу разглядели людей. Попадая в русскую школу, якут, осетин, абхазец, сарт, киргиз, чуваш, эстонец, молдаванин учились вместе с детьми русских чиновников, вместе с ними твердили «Птичка Божия не знает», вместе ненавидели Иловайского и любили Пушкина. Если инородец хотел и умел учиться, он мог попасть на военную или штатскую службу, стать частью государственного механизма.

Для евреев это было, за очень редкими исключениями, недоступно. Они не могли быть ни чиновниками, ни офицерами. В школах процентная норма для евреев была очень маленькая, кажется, пятеро евреев на сотню остальных учеников. Несмотря на это, в некоторых профессиях: в адвокатуре, в банках, в медицине, позже в журналистике – евреи весьма успешно соперничали с русскими. Просторнее всего им было в торговле, да и то приходилось хитрить, изворачиваться, отделываться взятками. Такой порядок и беспорядок не мог не возмущать оппозицию, которая поставила себе задачей сделать Россию правовым государством, водворить равенство всех граждан перед законом. Те евреи, с которыми мы в Петербурге общались, жили благополучно, некоторые и широко. Но это не меняло сущности дела. Еврейский вопрос был одним из постоянных напоминаний о грехах самодержавия, одной из помех для более примирительного отношения к власти. Политика власти в еврейском вопросе шла вразрез с нашими понятиями о справедливости, о человечности. Эти идеи права были для нас не просто логическими категориями, это был наш Коран. Мы присягнули ему без обрядов, без масонских или иных церемоний, но это была внутренняя крепкая присяга.

Вдумываясь в пути и перепутья еврейских влияний, нельзя обойти Милюкова. Он с самого начала стал их любимцем, был окружен кольцом темноглазых почитателей, в особенности почитательниц. Нельзя сказать, чтобы он особенно стремился этим хором дирижировать. Скорее они, под сурдинку, баюкали его своими мелодиями, заласкивали его, без всякого стеснения осыпали его до комизма вздутыми похвалами. Евреи восторженны, сентиментальны и влюбчивы. Сквозь тысячелетия пронесли они преувеличенную восточную красочность как в лести, так и в поношении. Сам Милюков не был ни сентиментальным, ни восторженным. Это был холодный, рассудочный человек. Но чужой энтузиазм, если он к нему самому относился, его подкупал. Льстецам, хвалителям он порой поддавался.

Все же не следует преувеличивать давление евреев на Милюкова, а через него и на всю кадетскую партию. Милюков был человек крепкий, упористый. Он прокладывал себе дорогу на пересечении разных равнодействующих, среди которых евреи были только одной из величин. Их домогательства, их стремление уравняться в правах с остальным населением совпадали с основными принципами как его партии, так и его самого. Именно это, а не личная податливость вождей или рядовых кадетов сделало еврейское равноправие совершенно законной частью кадетской программы.

В Первой Думе еврейский вопрос обострился под влиянием двух неравноценных фактов. В Белостоке и Гродно произошли еврейские погромы. Это взволновало оппозицию. В Думе еврей Герценштейн, видный член кадетской партии, произнес речь по аграрному вопросу, которая взволновала правительство и правых помещиков.

С погромами вышло как всегда. Левые утверждали, что погромы произошли по вине властей, при их попустительстве и подстрекательстве. Правительство это обвинение отбрасывало, доказывало, что погромы есть проявление давней враждебности населения к евреям и что только благодаря вмешательству полиции эксцессы не приняли более грозного характера. Оппозиция внесла по этому поводу запрос. Прения были бурные, буйные. Депутаты осыпали министров обличениями и укорами. По неукротимой страстности эти дебаты мало уступали выступлениям против генерала Павлова и военно-полевых судов.

Запрос о погромах углубил пропасть между Думой и властью. Становилось очевидным, что работать вместе они не могут. А тут еще встал самый острый, самый насущный, уже русский вопрос – земельный.

Аграрная программа кадетов предлагала принудительно отчудить, по справедливой оценке, частновладельческие земли для раздачи их крестьянам. Этот пункт программы вызывал страстные споры, отдалял от кадетов тех, кто другие их правовые принципы и пожелания разделял. Так случилось с очень даровитым саратовским депутатом, Н. Н. Львовым.

Это был очень своеобразный тип русского либерала. Во всем его облике, физическом и духовном, было что-то дон-кихотское. Настоящий рыцарь без страха и упрека, образованный, даровитый, остроумный, отзывчивый на все благородное. Рыцарь бродячий, без определенных обязанностей. Богатый помещик, он был до того не деловит, что никогда не открывал писем. Ему было скучно не только на них отвечать, даже их читать. В кулуарах, если его что-нибудь задевало за живое, Львов мог, никого, ничего не слушая, разразиться блестящей речью, которая взлетала, как ракета. Но трудно себе представить Николая Николаевича терпеливо, трудолюбиво приготовляющего ответственную парламентскую речь. Между тем его красивая голова была полна идеями, часто очень здравыми, и он умел находить для них красочные, острые формулировки. Н. Н. Львов точно пришел из 40-х годов прошлого века, когда для просвещенного русского дворянства слова уже были делами.

Он принимал участие в Освободительном движении, в борьбе за конституцию, был членом Союза освобождения, участником земских съездов. Для него