На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

кадетская партия была логическим завершением длинного ряда не только мыслей, но и поступков. Он состоял в числе ее учредителей. И вдруг он совершенно неожиданно произнес во фракции речь, где резко раскритиковал аграрную программу кадетской партии. Львов заявил, что уменьшение частного, в особенности старого дворянского землевладения понизит общую культуру деревни, не увеличит, а уменьшит производительность земли, а мужику не так уж много даст. Для государства, для всей России гораздо выгоднее повысить производительность крестьянского хозяйства, введя в него улучшения, чем разорять налаженное помещичье хозяйство. Надо расширить и упорядочить переселение, а не сгонять с земли хороших хозяев, хотя бы они и были дворяне.

По существу он был совершенно прав, но фракция слушала его с недоумением, а некоторые депутаты и с негодованием. Тут тоже был своего рода Коран. В кадетах сидело свойственное всей русской интеллигенции томление по социальной справедливости, приближавшее их к социалистам-утопистам. Мужика в течение веков обижали. Надо же, наконец, вознаградить его, дать ему что-то большое, весомое. Для многих кадетов наша земельная программа была своего рода политическим аттестатом, закрепляющим за партией право называться демократической. И вдруг Николай Николаевич, которого все считали верным демократом, вздумал защищать дворянское землевладение, да еще так ярко, с таким блеском, что малодушные могут заколебаться.

Николай Николаевич, когда его так подхватывало, не обращал внимания, какое впечатление производят его слова, даже не смотрел на слушателей. Он говорил, глядя через наши головы туда, где важно покачивались, перешептывались потемкинские липы. Кончил и только тогда обвел глазами длинный стол, вокруг которого стояли и сидели народные представители, внимательно его слушавшие. По их лицам он увидал, что его речь взорвалась, как бомба. Он усмехнулся. Улыбка придавала что-то мефистофельское его узкому, тонкому лицу. Хотя на самом деле он не был ни скептиком, ни отрицателем. Но юмор у него был. Его уже остывший голос зазвучал иронически, когда он прибавил:

– Я знаю, господа, ваше романтическое отношение к аграрной реформе. Я и сам не сразу понял ее ошибочность. А теперь вдумался и считаю это безумием. Но боюсь, что мне вас не переубедить. Вы превратили вопрос экономический в догматический. Для вас это часть неписаной оппозиционной присяги, для меня только одна из хозяйственных задач России. Расхождение между нами глубокое. Поэтому, как мне ни жаль, я ухожу из кадетской партии.

Среди неограниченных упований, которыми опьянялась Первая Дума, эта речь прозвучала как голос из другого мира. Большинство этих политических мечтателей верило, что всего можно достигнуть, все получить, стоит только с думской трибуны произнести несколько пламенных речей, сказать царю и его министрам всю, всю правду. И вдруг в такой победоносный момент Львов, пламенный, правдивый Львов, отрекается от одной из самых священных заповедей кадетизма. Волнение было большое. Его пытались уговорить, убедить, даже пристыдить. Но он, конечно, был прав, когда говорил, что кадетская земельная программа вышла из пределов логики, вросла в сердца. Это мешало ясности суждений, трезвой проверке согласно здравому смыслу и требованиям жизни, превращало практическую государственную задачу в игралище страстей.

Львов был помещик, больше жил в деревне, чем в городе, знал и крестьянское и крупное хозяйство не только из книг. При всей своей экспансивности и отвлеченности, он был человек наблюдательный, начитанный, думающий. Но в ответ на его веские соображения, экономические, хозяйственные, послышались не столько цифры и контраргументы, сколько призывы и восклицания. На Львова они так же мало действовали, как его слова не поколебали партию. На стороне Львова был здравый смысл, была горячая убедительность талантливого оратора. Все это не помогло ему разрушить веру кадетов в спасительность принудительного отчуждения земли. Ими руководило беспокойство кающихся дворян, жаждущих заплатить народу свой долг. Это наследие народничества тревожило не только социалистов-революционеров, но и либералов.

К сожалению, вынесенная на трибуну речь Львова уже не произвела в общем собрании такое впечатление бомбы, как во фракции, может быть, оттого, что во фракции это была импровизация, там слова рождались на наших глазах. Это всегда сильнее захватывает слушателей.

Из кадетской партии Львов ушел, но Саратов выбрал его и во Вторую, и в Третью, и в Четвертую Думу. Вокруг него образовался маленький кружок, который назвал себя Партией мирного обновления. Ни Львов, ни его партия влияния на общественное мнение не имели.

Если такой убежденный либерал взбунтовался против аграрной программы кадетов и, несмотря на давнее единомыслие и дружеские связи со многими кадетами, ушел из партии, то можно себе представить, как кипели против этой программы, против отчуждения земли те помещики, которые не видели нужды ни в каких реформах, меньше всего в земельной. Конечно, и правительство было против кадетского разрешения земельного вопроса. Столыпин уже подготовлял свой план хуторского хозяйства. Но провести его ему удалось только в Третьей Думе. А пока правительство, чтобы показать крестьянам, что оно тоже озабочено его судьбой, опубликовало 20 июня сообщение по земельному вопросу. В нем говорилось, что правительство вносит в Думу законопроект об улучшении положения крестьян. Дума увидала в этом сообщении к населению, помимо народного представительства, вызов. Полились негодующие речи. Решили, что в ответ на правительственное сообщение необходимо самой Думе тоже обратиться к населению. Дебаты велись в очень резкой форме. А тут еще во фракции явилась роковая мысль поручить одну из ответственных речей Герценштейну, который считался специалистом по аграрному вопросу.

Речь Герценштейна была не сильнее, скорее слабее других речей, но, к несчастью, он был еврей. Для правых его слова звучали как вызов, как насмешка, как национальное оскорбление. Герценштейн заявил, что единственный способ разрешить земельный вопрос – это передать частновладельческую землю крестьянам, и иронически прибавил, обращаясь к министерской ложе:

– Надо дать мужикам землю, если вы не хотите, чтобы иллюминация дворянских усадеб продолжалась.

За эти слова он заплатил жизнью. Несколько недель спустя его застрелили из-за угла, когда он гулял за городом с женой. Убийцы остались не обнаружены. Молва считала это делом Союза русского народа.

Так перекрещивались взаимные обвинения в подстрекательствах и погромах. Юдофобы обвиняли не только революционеров, но всю оппозицию в аграрных беспорядках, юдофилы обвиняли власть в еврейских погромах. Какое уж тут было сотрудничество. В Таврическом дворце все чаще раздавалось слово – роспуск. Собственно говоря, люди трезвые с первых же дней Думы видели, что такой парламент с таким министерством работать не может. Кому-то придется уйти: или министрам, или народным представителям. Оппозиция была полна самоуверенности. Во время прений постоянно раздавались по адресу министров крики:

– В отставку! В отставку!

Министры на эти вызовы просто не отвечали и никогда ничем Думе не грозили. Но пропасть между властью и народными представителями все расширялась. В кулуарах о роспуске толковали, но с каким-то ветреным задором:

– Роспуск? Нет! Они не посмеют.

Правительство казалось слабым, неумелым, ничтожным, вредным. А на стороне Думы была и сила идей, и могучая всенародная поддержка. За ней вся страна. С думской трибуны все лился поток красноречия. Каждое слово убивало всякую возможность взаимного понимания, совместной деятельности. Но и угрюмые выступления министров не вносили умиротворения. Наставительный, язвительный радикализм кадетов раздражал министров больше, чем умеренный, утопический социализм трудовиков. Правительство с самого начала считало Первую Думу недолговечной. Оно не приготовило ни одного законопроекта, не потрудилось внести бюджетную роспись. Ни правительство, ни Дума не занимались законодательством. Кадеты и трудовики настойчиво требовали ответственного министерства из лучших людей, облеченных доверием народа. Сколько раз эта священная формула провозглашалась во всех четырех Думах, но так и осталась не проведенной в жизнь. Царь не видел среди первых избранников Русской земли мужей совета, которым можно было бы доверить управление государством. Теперь, после всего, что перенесла и переносит Россия, после анемического безвластия Временного правительства, состоявшего из «людей доверием страны облеченных», приходится признать, что оппозиция не была подготовлена к руководству государством.

Но в 1906 году – да и в следующие годы – мы кипели негодованием, что государь предпочитает опираться не на блестящих народных трибунов, речи которых волнуют всю Россию, а на старых своих слуг,