На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

друга. Путаница усиливала веселье. Оно с дальнего конца переходило на середину стола, где сидело мое поколение. Первая начинала хохотать, показывая ослепительно-белые зубы, моя младшая сестра Соня. Смех, как и слезы, – это особый, не всякому данный дар. Соне дар смеха был щедро отпущен. Он ее очень поддерживал в ее не всегда легкой жизни. Вслед за Соней вступал в хор сидевший против нее Вильямс. На людей, его не знавших, он производил впечатление замкнутой серьезности. Но стоило увидать его улыбку, услыхать его смех, громкий, раскатистый, неожиданный, чтобы понять, сколько в нем, несмотря на всю его ученость, было детской непосредственности.

Если Сергей, мой младший брат, был на Вергеже, что теперь случалось редко, так как он служил далеко, в Саратове, то его мягкий баритон вносил свои музыкальные ноты. За ним начинал улыбаться и Аркадий. И его бедную раненую душу расправляли эти припадки семейного смеха. Я не помню, чтобы он когда-нибудь хохотал, даже смеялся он редко. Щурясь поглядывал он на племянников и племянниц, смеялись его глаза, и он отпускал остроту, обычно удачную.

Последней принималась смеяться мама. Соня от нее унаследовала дар смеха. Мама смеялась звонко, мило, по-девичьи. И смеясь говорила:

– Какие вы все глупые, хохочете, сами не зная чего…

А сама продолжала смеяться.

По вечерам, когда разнообразная хозяйственная жизнь в полях, на скотном, по всей усадьбе замирала, Аркадий, который за всем этим теперь наблюдал, садился за рояль. Молодежь сразу притихала, забиралась на низкий, длинный, во всю стену диван и слушала Бетховена, Шопена, Шумана. Мой брат за роялем преображался. У него была душа артиста, и Шопена он толковал тоньше многих концертантов. Его музыка заняла в жизни Вергежи то место, которое прежде занимало Сережино пение. Сережа уже размотал и здоровье и голос. В Адиной музыке не было Сережиного песенного размаха, его перекипавшей через край радости жизни, а глубокая тихая грусть. То, что он испытал, то страшное дело, в котором он принял участие, оставили в его сердце незаживающие рубцы. Он об этом не говорил, только в музыке изливал свое настроение.

За политикой он следил, но длинных о ней рассуждений не любил. На Вергеже, кроме меня, никто не был заражен политической лихорадкой. Думе все сочувствовали. Читали думские отчеты, но повседневные дела пересиливали. Да это и лучше. Беда, когда все становятся политиками. Когда мы с Вильямсом на день, два приезжали из Петербурга отдохнуть, не только чудесный воздух и освежительное речное купание, но вся деревенская атмосфера была для нас отдыхом. После трагического трепетания в Думе и кругом Думы так хорошо было расправиться в привычной, крепко налаженной деревенской жизни. Она продолжала течь и у нас, и в окрестных деревнях трудовая, налаженная, бытовая, устойчивая. Как было ее связать с аграрными прениями, с кипевшими в Таврическом дворце страстными спорами о том, чего мужик хочет и чего он не хочет? Там, в бывших потемкинских палатах, пульс бился все лихорадочнее.

В начале июля я, как всегда, собралась в пятницу вечером ехать на Вергежу. Вильямс на этот раз остался дома.

– Лучше не поеду. Что-то в воздухе тревожное.

Чутье журналиста его не обмануло. На следующее утро, 8 июля, подойдя к Таврическому дворцу, депутаты нашли двери дворца запертыми. На стене висело объявление о роспуске.

О роспуске гадали, судили, кричали еще до того, как Дума собралась. А когда роспуск стал фактом, все были поражены. Недолго несли депутаты свое высокое звание, но за эти два с половиной месяца они привыкли к мысли, что правительство не дерзнет, даже не имеет права их распустить. Они сразу решили, что власть поступила незаконно. Народные представители должны ответить ударом на удар.

Мы, на Вергеже, ничего о роспуске не знали. Телефонов в нашей губернии не было. С обычной летней праздничностью катилось время. Я лениво гуляла, болтала с детьми и с мамой, помогала ей собирать смородину, за столом рассказывала последние петербургские слухи и сплетни. Аркадий, как всегда, посмеивался над моим увлечением политикой, хотя, приезжая в Петербург, сам проводил целые дни в Таврическом дворце и даже писал в симферопольскую газету думские корреспонденции.

Днем в воскресенье я уехала. С парохода любовалась я на окутанный зеленью холм, на белые колонны, отражающиеся в зыбкой волне, на нашу веселую, пригожую молодежь, которая с лодки махала мне платками, что-то кричала, чего я за шумом воды не могла разобрать. Никогда, ни одно место на свете не давало мне такого глубокого, из нутра идущего чувства гнезда, как этот холм над Волховом, поросший столетними деревьями, в толпе которых степенно и уверенно темнели стены нашего дома, тоже векового.

Вероятно, теперь (писано в июле 1943 года) ни от дома, ни от окружавших его деревьев не осталось и следа. Немцы заняли наш левый берег Волхова, советские войска занимают правый берег. В перекрестном огне могло ли уцелеть то, что было так дорого нам и нашим детям.

Тогда никто не думал о внешних врагах. Мы не шутя верили, что главный враг народа – это самодержавие, которое не хочет делиться властью с народными избранниками.

На полпути до Петербурга, в Любани, я увидала на платформе Вильямса и сразу поняла, что что-то случилось.

– В чем дело?

– Дума распущена. Депутаты и президиум уехали в Выборг. Там решат, что предпринять. Там весь ЦК. Мы как раз поспеем на Финляндский вокзал к последнему поезду.

У него было такое лицо, точно он сообщал о тяжелой болезни, если не смерти, близкого человека. Дело освобождения России было для него своим, близким делом. Как и его русские друзья, он боялся, что роспуск – значит конец парламента, что другую Думу не соберут, что все, чего добилось Освободительное движение, будет взято обратно. Он выехал ко мне навстречу, чтобы поскорее поделиться со мной этой волнующей новостью. Он говорил, что в Петербурге на это смотрят как на начало реакции. Члены Государственной думы обратятся к народу. На квартире И. И. Петрункевича, при ближайшем участии Набокова, Милюкова, Винавера, выработан текст. Решили ехать в Выборг, так как в Петербурге полиция может помешать.

Финны, как всегда, оказали оппозиции широкое политическое гостеприимство. Финляндское княжество было настолько независимым, что финны у себя могли обеспечить членам Думы полную безопасность. Они предоставили неожиданным гостям лучшую в Выборге гостиницу «Бельведер». Нашествие было такое многолюдное, что пришлось отвести и частные квартиры. Вслед за членами Думы бросились в Выборг журналисты, русские и иностранные, жены депутатов, партийные деятели, просто люди, увлеченные политическим любопытством. Их тогда было много. Меня приютили на диване приехавшие раньше меня кадетские дамы. Иначе я не знала бы, куда деваться. Но не все ли равно, где ночевать, когда решается судьба России. Сейчас это звучит по-детски. Тогда, в думской среде, которая, казалось, отражает всероссийское общественное мнение, царила полная уверенность, что правительство, распустив Думу, совершило государственное преступление и что Думу оно больше не соберет. Народ не простит своим избранникам, если они не заступятся за народное представительство. После всего, что говорилось на выборах и в Думе, безответно примириться с роспуском было бы бесчестно по отношению к избирателям.

В Выборг приехали кадеты и трудовики. Не знаю, был ли у них свой проект обращения к народу. Вероятно, нет, так как они сразу присоединились к кадетскому призыву: ни одного солдата в армию, ни одной копейки в казну. Но инициатива, несомненно, принадлежала кадетам. Трудовики были хотя умеренные, но все-таки социалисты, которые продолжали действовать под лозунгом – революция продолжается. В Выборгском воззвании не было ни слова про революцию.

Наши ученые юристы толковали обращение к народу как акт конституционный, а не революционный, видели в нем призыв не к бунту, а к пассивной защите прав народа, попранных роспуском. Когда, три месяца спустя, выборжан судили, судьи, среди которых тоже были недурные юристы, иначе взглянули на такой призыв.

Я приехала в Выборг в воскресенье поздно вечером. Уже не было сомнений, что воззвание будет подписано большинством. Оставалось только провести некоторые редакционные поправки, уговорить колеблющихся, обставить воззвание так, чтобы оно исходило от Государственной думы, а не от группы людей, собравшихся в получужестранной