На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

Надо полагать, что и в противоположном лагере действия кадетов тоже казались невероятными, непонятными. Просто глупыми.

Глава 12

Обвал

В столицах шум, гремят витии,

Кипит словесная война,

А там, во глубине России,

Там вековая тишина…

Н. НЕКРАСОВ

Японская война и революционный напор растревожили, разволновали умы, но резких перемен в жизненном укладе ни у нас в усадьбе, ни в окрестных деревнях это не внесло, хотя от столицы, кипевшей событиями, мы были всего в ста с небольшим верстах. Нам не грозили аграрные беспорядки, которые в других губерниях обрушивались на дворянские усадьбы. Отношения с мужиками были по-прежнему добрососедские. Все шло своим чередом. Веками установленный и в деревне, и в усадьбе ритм определялся, как испокон веков, сменой полевых и лесных работ. Зимой полагается наниматься на лесные заготовки, пилить деревья, возить дрова, свои и чужие, проводить день до самой ночи в снежном лесу. Потом весенний сев, пахота, навозница, сенокос, жнитво, уборка ржи, овса, льна, опять сев, уже озимый, опять пахота. Сквозь стук колес годового хозяйственного оборота доносился политический гул, но колеса продолжали себе вертеться обычным повелительным своим ходом. Ни забастовки, ни выборы, ни громокипящее красноречие ораторов не могли ослабить власть земли. Она направляла жизнь и помещиков, и крестьян, то есть огромного большинства населения России. Газет в деревне почти не выписывали. Стоит ли на них деньги тратить, когда все написано по-непонятному, вроде как не по-русски?

Одной из первых пробралась в деревню маленькая газета «Копейка». Ее затеял шустрый журналист, которого я знала еще по «Сыну Отечества» (не могу вспомнить его имени). Он родился и вырос в черте оседлости, по-русски говорил с еврейским акцентом и писал довольно коряво. Зато у него был острый газетный нюх и он лучше своих русских коллег, подолгу живших в деревне, сумел угадать, что нужно мужику. Но во время Первой Думы «Копейка» еще не существовала. Изредка какой-нибудь грамотей привозил со станции, которая была от нас в 12 верстах, «Биржевку» и, сидя под вечер на завалинке, вычитывал слушателям, как в Думе ссорятся. Но ни отсутствие газет, ни их тяжелый язык не мешали мужикам как-то по-своему следить, думать свою думу, высказывать суждения, порой очень меткие.

Мы с Вильямсом часто приезжали на Вергежу на субботу и воскресенье. Если, гуляя, мы попадали в деревню, мужики его дружески приветствовали, допрашивали о политике. По-русски Вильямс говорил совсем хорошо. Иногда делал незначительные грамматические ошибки, крестьяне их не замечали. Русское простонародье умело как-то по-своему общаться с иностранцами. Вильямс очень любил болтать с мужиками, удивлялся их сметке, быстроте их схватывания. Сами они не очень высказывались. После крепостного права осталась затаенность. Но от англичанина они основательно допытывались, как дела, что он знает, как думает? Будет ли для них прок от Думы? Как насчет землицы? Дадут или не дадут? Сговорятся ли члены с министрами или по шапке депутаты получат?

Самым красноречивым мужиком был Василий Бабаев. Он был женат на маминой крестнице, Наташе. Все дети Бабаевых были нашими крестниками, ходили в нами подаренных рубашечках и платьишках. Первые годы после женитьбы Бабаев очень бедствовал. Его дети чуть не умерли с голода, когда по нашему краю, как и по некоторым другим губерниям, прошел неурожай. В его семье я в первый и единственный раз в моей жизни увидела детей, больных голодной цингой.

Это было в начале 90-х годов. В один из моих зимних приездов на Вергежу мне сказали, что у Бабаевых дети шибко хворают. Я пошла их навестить. Когда я вошла в избу, меня всю перевернуло от страшного зрелища и от трупного запаха. Двое детей лет семи, восьми лежали на полу на груде грязного тряпья. Костлявые маленькие тельца были покрыты зеленоватыми язвами, из которых сочился вонючий гной. Глубоко запавшие глаза смотрели с недетской безнадежностью и укоризной.

Мы вызвали из Грузина земского врача. Я стала, по его указаниям, лечить детей, а главное, каждый день носить им еду и молоко. Девочку удалось спасти. Мальчик умер. Я как раз заработала немного денег переводом и купила Бабаевым корову за 20 рублей. Ценой сорока или пятидесяти страниц перевода я спасла жизнь остальных детей. А для меня немногие часы, проведенные в Бабаевой избе, пропахшей запахом гниющего детского тела, были наглядными, не книжными доказательствами, что русская жизнь не так налажена, как надо. Доводы жизни были для меня несравненно убедительнее, чем длинные споры марксистов за чайным столом, чем позднейшее красноречие наших парламентариев.

Это был последний голод. Россия уже начала богатеть, расправляться. Выправился постепенно и Василий Бабаев. Дети, обутые, одетые, сытые, бегали в нашу школу. В хлеву стояло несколько коров. Чай, сахар, кофе, по воскресеньям белые пироги не переводились. Так было не у одних Бабаевых. Все мужики кругом зажили лучше. Россия преодолела крутую экономическую перемену, вызванную раскрепощением крестьянского труда. Это сказывалось и в деревне и в городе. Не будь этого растущего благосостояния, не было бы простора и для политических чаяний и требований, не было бы и Государственной думы.

Бабаев был больше столяр, чем землепашец. В нем не было исконной мужицкой связи с землей. Но поговорить о земле он любил и, усадив Вильямса на завалинку своей избы, настойчиво его допрашивал:

– Ну как, Гаральда Василич, насчет землицы, что слышно?

Вильямс принимался разъяснять ему думские прения. Бабаев, шевеля густыми усами, не спускал с него глаз, уже окруженных ранними морщинами. Такие узоры на мужицких лицах оставляют не столько годы, сколько ветер, солнце, дождь, мороз, работа и забота. Выслушав объяснения своего английского приятеля, Бабаев насмешливо замечал:

– Оно бы лестно землицы побольше получить. Да нешто дадут?

Стоявшие кругом мужики его поддерживали:

– Ни в жисть не дадут. Кому охота свое отдавать? Нечего и уши развешивать…

Странное дело, но при этих разговорах я себя чувствовала не дочерью многоземельного помещика, у которого Дума собирается отчуждать землю, а членом ЦК кадетской партии, которая обещает провести принудительное отчуждение помещичьих земель. Но в объяснения я не пускалась. Я знала, что мужские слова звучат для них гораздо убедительнее, чем женские, и предоставляла Вильямсу быть толкователем думской политики. Раз Бабаев спросил его:

– Ну а Думу за такие слова не погонят, сказать попросту, в три шеи?

– И кто же их знает, Василий? Может быть, народ заступится?

Глаза Бабаева скользнули в сторону, но он вежливо сказал:

– Ну, это как пить дать. Заступимся.

– В обиду не дадут, – поддакнул другой мужик. – Да небось и не посмеют разгонять. На что же и выбирали?

Их уверения звучали как-то не очень убедительно. А для думцев было очень важно понять подлинные мысли народа. Вокруг Таврического дворца ходили тучи, и депутаты старались угадать, что произойдет, если Думу распустят, какую это вызовет в массах реакцию. Решили устроить ряд митингов по деревням. Спросили меня, не могу ли я устроить собрание на Вергеже. Я написала отцу. Он согласился. Сакулин, молодой член Думы от Вятской губернии, поехал со мной на Вергежу. Это было первое и последнее политическое собрание, устроенное у нас. Папа заплатил за него штраф, наложенный на него в административном порядке, так как он не заявил полиции, что будет устроен митинг. При мне их больше не устраивали, а когда воцарились большевики, начались уже не свободные собрания, а принудительные скопища.

Сакулин был не бог знает какой оратор, но кадетскую программу он изложил ясно. Я испытующе разглядывала знакомые лица мужиков, которые пришли из всех соседних деревень и заполнили большой сенной сарай, где происходил митинг. Слушали они внимательно, изредка поддакивали, кивали головами, но вопросов не задавали. Послушали и ушли, ничем себя не проявив.

Впереди крестьянской толпы стоял, опираясь на толстую палку, мой отец. Ему было за 70 лет. Светлая русская рубашка просторно лежала на широких плечах. От густых, отливавших серебром волос, от седой бороды черные глаза казались молодыми. Он тоже молчал, ничего не сказал.