На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

Финляндии и там подписавших прокламацию против своего правительства. Члены Первой Думы считали Выборгское воззвание заключительным актом своей парламентской деятельности. Они хотели, чтобы и в России и за границей это обращение к народу было принято как действие парламентское, а не бунтарское.

Муромцев председательствовал. Потом рассказывали, что он открыл первое собрание словами:

– Заседание Государственной думы возобновляется…

По-видимому, это легенда. Но уже то, что он был председателем, придавало собранию и внешнее благолепие и преемственность, обещало ему авторитет.

Утром, когда я вошла в длинную общую комнату, я увидала беспорядок и суматоху. Я не привыкла видеть членов Думы в состоянии такой растерянности. Правда, это была передняя, а не комната заседаний, которые происходили рядом при закрытых дверях, без прессы, без посторонних. Туда допускались только члены Думы. А в первой длинной комнате все толпились. Столы и стулья стояли в полном беспорядке, на полу валялись бумажки. Все двигались, все говорили сразу, не дослушивали, перебегали от кучки к кучке, старались что-то уловить, в чем-то разобраться. Невольно вспомнилась такая же беспорядочная зала Вольно-экономического общества в ночь ареста Совета рабочих депутатов. Эта мысль кольнула и исчезла. Слишком захвачены, поглощены мы были злобой дня, чтобы вспоминать, сравнивать. Я сразу окунулась в общее, заразительное возбуждение, в еще не конченные споры. Депутаты, уже согласившиеся подписать воззвание, меня приветствовали. Они знали мою горячность, видели во мне страстную сторонницу решительных действий. И не обманулись.

Мне, как и многим другим, казалось невозможным, чтобы Дума приняла роспуск с покорной молчаливостью. После всех речей, обличений, обещаний, угроз, после взаимных клятв, которыми обменивались избиратели и избранники, как подчиниться роспуску без всякой попытки протеста, самозащиты? В указе о роспуске был обещан созыв Второй Думы, но разве можно верить обещаниям такого правительства? Разве можно, после всего, что пережито перед Думой и в самой Думе, смиренно разъехаться по домам? Что скажет народ? Что скажут все, кто подписывал и присылал в Думу наказы с требованиями земли и воли? Надо показать правительству, что не все ему дозволено, а народу указать путь к сопротивлению. Народ, тот народ, который по всей России встречал и провожал поезда с членами Думы, поддержит. В этих рассуждениях было много политической романтики и очень мало политического расчета и предвидения.

Логически постройка была очень хрупкой. Но кто же в Выборге опирался на логику. Нами владели политические страсти. Мы горели негодованием против тех, кто дерзнул посягнуть на первый русский парламент, воплощавший мечты стольких поколений.

Я сразу, очертя голову, бросилась в кипевшие кругом меня споры. Когда я была чем-нибудь увлечена, я могла передавать свое увлечение другим. Я быстро стала маленьким центром. Мне придвинули стул, помогли стать на него, чтобы меня было лучше слышно. На этом стуле увидал меня М. А. Стахович, с которым я тогда не была знакома. Он остановился, неодобрительно потряс длинной бородой и прошел дальше в ту комнату, где заседал президиум Думы. Стахович приехал из Петербурга не из сочувствия к воззванию, а потому, что он был против него и хотел отговорить членов Думы от этого шага. Он считал его не конституционным, для престижа Государственной думы вредным. Вместе со Стаховичем приехали Н. Н. Львов и князь E. Н. Трубецкой. Они настойчиво убеждали, умоляли заправил не выпускать такого воззвания. Все трое были люди умные, блестящие, красноречивые. Никто не сомневался в их независимости и искренности, в их любви к России, в их глубокой преданности новому государственному строю, провозглашенному Манифестом 17 октября. Но весь их талант, их ум, их сердечная горячность не могли одолеть общего настроения, общего ЧУВСТВА. Для меня это одно из многих подтверждений того, что в острые моменты чувство имеет больше власти, даже над рассудочными политическими деятелями, привыкшими думать, чем логические рассуждения.

Ведь удалось же мне, в то время как Стахович, Львов, Трубецкой тщетно убеждали Муромцева, Кокошкина, Набокова, Винавера, Жилкина, Долгорукова, Аникина, Милюкова, Шаховского, удалось же мне перетянуть на сторону воззвания нескольких колеблющихся. Среди них был Н. Н. Ковалевский, крупный харьковский помещик, земец, увлекавшийся сельским хозяйством, в особенности древонасаждением. Его практический здравый смысл, его хохлацкий юмор бунтовали против этого призыва:

НИ ОДНОГО СОЛДАТА В АРМИЮ,

НИ ОДНОЙ КОПЕЙКИ В КАЗНУ.

– Ариадна Владимировна, пощадите. Ведь это же чепуха. Никто нас не послушает. И подати платить будут, и под ружье станут. Курам на смех.

Я со своего стула, как с трибуны, громила Ковалевского:

– А что вы предлагаете? Проглотить? Промолчать? Смирнехонько разъехаться по домам? Если не протестовать, надвинется реакция еще более темная, чем раньше. Неужели вы согласны покориться такому нарушению прав Думы, прав народа? Готовы проглотить все оскорбления?

Все кругом меня поддерживали, смотрели на него с возмущением. Из моих глаз, вероятно, сыпались искры. Добродушный Н. Н. Ковалевский, могучий степной красавец, виновато озирался:

– Да нет. Я что же. Я согласен, что протестовать надо…

Его хором прерывали:

– Протестовать на словах? На это вы согласны? А с нас довольно слов. Наговорились. Пора начать действовать. Ариадна Владимировна вас спрашивает, что вы предлагаете? Ответьте ей.

Бедный Николай Николаевич под конец сдался. Но его умные глаза смотрели на меня насмешливо, когда он наконец со вздохом сказал:

– Ну хорошо. Подпишу.

Не раз потом, встречаясь на партийных съездах, мы с ним вспоминали замусоренную комнату гостиницы «Бельведер» и мое пылкое вымогательство его подписи. Нарастал опыт, стыли страсти, и мы оба могли хладнокровно анализировать то странное массовое состояние умов, которое иногда толкает людей на странные поступки.

Я одержала в Выборге другую победу, еще более удивительную. Мне удалось уговорить одного из лучших юристов России, заслужившего своими оригинальными учеными трудами международную репутацию, Л. О. Петражицкого. Я не приписываю этого моей демагогической ловкости, еще менее убедительности моих правовых доводов. В юриспруденции я была невеждой. В логике, по сравнению с Петражицким, маленькой школьницей. Но я была вся пропитана, пронизана пафосом протеста, я, как и другие кругом, горела негодованием против правительства, дерзнувшего поднять руку на наше детище, на Государственную думу. Весь запас копившихся во мне с юности политических запросов и гражданских чувств вырвался наружу.

И Петражицкий не устоял. Это был странный поединок, не первый и не последний в моей жизни, но не часто приходилось мне бороться с таким противником, метким, крепким, авторитет которого для меня самой был очень велик, особенно в государственных вопросах, изучению которых талантливый законовед посвятил свой ясный ум.

Маленький, хрупкий, Петражицкий недаром был похож на комара. Он и жалил вежливо, но язвительно. Он вообще был изысканно, по-польски вежлив и предупредителен не только с дамами, но и с противниками. Со мной он привык общаться в политическом, мужском обществе, где я часто бывала единственной женщиной, и хотя утонченность соблюдал всегда и везде, но взглядами своими поступиться из вежливости передо мною ему и в голову не пришло бы. А вот в таком важном, ответственном вопросе уступил. Почему? Возможно, что в моих взволнованных речах его внимательная мысль услыхала непосредственное выражение не только моих, но и коллективных чувств. В минуту итогов, а может быть, и расплаты он не захотел отделяться от товарищей. А переубедить их был не в силах. Возможно, что, вопреки рассудку, ему послышалось что-то подлинное, более законное, чем все законы, в моем призыве ответить ударом на удар. Не стану утверждать, что я заразила его нашими эмоциями. Петражицкий до конца остался спокойным, иронически невозмутимым, верным себе, но он признал за нашими эмоциями право проявиться. С усмешкой глядя на меня, он сказал своим тонким голоском, который придавал его словам оттенок насмешки:

– Ариадна Владимировна, вы форсируете меня впервые в жизни совершить поступок, находящийся в контрадикции с моей юридической логикой. Надеюсь, что я никогда такую акцию не повторю. Апелляцию к народу я согласен подписать.

Вокруг нас раздались аплодисменты. Хотя его слова звучали откровенной иронией, но меня поздравляли с победой. Еще бы, получить