На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

что происходит в наше жестокое, страшное время, эти цифры кажутся ничтожными. Но тогда войны, революции, коммунизм еще не иссушили в людях сердечного воображения и жалости. Тогда эти цифры нас терзали, как кошмар, тяготили совесть.

Для того чтобы внести успокоение, справиться с разрушителями, необходимо было переломить настроение, уничтожить то сочувствие, которое общественное мнение проявляло к революционерам даже после того, как народное представительство дало возможность вести борьбу парламентскую, публичную. Кадеты и по программе и по психологии были против насилия, что и заявляли на избирательных митингах со свойственным им красноречием. Но стоило им в Думе увидать, тем более услыхать министров, как все их предвзятые идеи, все интеллигентские предрассудки и оппозиционные страсти взвивались на дыбы. Как и до Манифеста 17 октября, они в каждом министре видели ненавистного прислужника самодержавия. В каждом министерском выступлении подозревали они неприязнь и вражду к народному представительству, забывая, что это представительство даровано государем, которому эти министры служат.

В единодушии, с которым вся оппозиция, и социалисты и либералы, отказывались осудить террор, было что-то жуткое, нездоровое. Как и в тех разговорах, которые в дни прений о терроре кипели в Потемкинской бальной зале. Мне особенно запомнился один день, когда в кулуарах, среди споров о терроре, я услыхала заявление молодого священника, сибирского депутата. Священника звали не то Брильянт, не то Брильянтов. Он принадлежал к фракции социалистов-pеволюционеров, для которых террор был одним из главных орудий политической борьбы.

– Батюшка, неужели можно оправдывать террор с христианской точки зрения? – спросил, надеясь встретить поддержку, кто-то из осуждавших террор.

У священника лицо было красивое, обрамленное кудреватой темной бородой, задумчивое. Он оправил крест на груди и убежденно заявил:

– Почему нельзя? В самом Евангелии можно найти оправдание террору.

Я отшатнулась. Мне стало тяжело, противно. Православный священник, ссылаясь на Евангелие, оправдывает насилие, убийство. Слова служителя Христа меня поразили, напугали. Я попробовала заговорить об этом с моими партийными товарищами, но получила все тот же ответ: мы террора не одобряем, но осудить его не имеем права, так как это может быть истолковано как одобрение военно-полевых судов, при помощи которых правительство расправляется с террористами.

В. А. Маклаков, считавший сговор с правительством и возможным и необходимым, пишет в своей книге «Вторая Дума»: «Отнять почву у террора могло укрепление конституционных идей, усиление доверия к Думе, ощутимость достигнутых ею результатов. Одно же словесное осуждение могло быть истолковано в революционных кругах как измена Думы народу и усилило бы их боевые настроения… Если бы Дума осудила террор, в этом с большим правом можно было бы увидать одобрение действиям правительства… Дума была права, что инстинктивно уклонилась от осуждения».

Так, 40 лет спустя после событий, рассуждает этот умный юрист, политик трезвый и умеренный. Что же чувствовали тогда кадеты, участники еще не остывшей борьбы за свободу, в которых не улегся боевой задор бурной эпохи Освободительного движения? От них трудно было ожидать прямого осуждения революционных методов, как этого добивалось правительство, которое своими военно-полевыми судами роняло самую идею справедливости и правосудия. Эти суды были похожи на расправу с неприятелем в завоеванной стране, к ним с одинаковым справедливым негодованием относились и социалисты и либералы.

Столыпин первой своей задачей считал успокоение страны, борьбу с анархией. Но для этого было необходимо восстановить правосудие. Только тогда мог он требовать от кадетов, от Думы осуждения террора. Несмотря на свою малочисленность в Думе, кадеты в стране имели большой авторитет. Их моральное осуждение террору многих из тех, кто необдуманно помогал революционерам, могло бы отрезвить. Но очень уж были обострены отношения между властью и общественным мнением. Одно появление Столыпина на трибуне сразу вызывало кипение враждебных чувств, отметало всякую возможность соглашения. Его решительность, уверенность в правоте правительственной политики бесили оппозицию, которая привыкла считать себя всегда правой, правительство всегда виноватым.

Столыпин отметил новую эру в царствовании Николая II. Его назначение премьером было больше, чем простая бюрократическая перестановка однозначащих чиновников. Это было политическое событие, хотя значительность Столыпина оппозиция отрицала, да и царь вряд ли до конца оценил. Но годы идут, и Столыпину в смутном переходном думском отрезке русской истории отводится все больше места. Но и тогда, при первой встрече с ним, Дума почувствовала, что перед ней не угасающий старый Горемыкин, а человек полный сил, волевой, твердый. Всем своим обликом Столыпин закреплял как-то брошенные им с трибуны слова:

– Не запугаете!

Высокий, статный, с красивым, мужественным лицом, это был барин по осанке и по манерам и интонациям. Говорил он ясно и горячо. Дума сразу насторожилась. В первый раз из министерской ложи на думскую трибуну поднялся министр, который не уступал в умении выражать свои мысли думским ораторам. Столыпин был прирожденный оратор. Его речи волновали. В них была твердость. В них звучало стойкое понимание прав и обязанностей власти. С Думой говорил уже не чиновник, а государственный человек. Крупность Столыпина раздражала оппозицию. Горький где-то сказал, что приятно видеть своих врагов уродами. Оппозиция точно обиделась, что царь назначил премьером человека, которого ни в каком отношении нельзя было назвать уродом. Резкие ответы депутатов на речи Столыпина часто принимали личный характер. Во Второй Думе у правительства уже было несколько сторонников. Но грубость и бестактность правых защитников власти подливала масла в огонь. Они не помогали, а только портили Столыпину. В сущности, во Второй Думе только он был настоящим паладином власти.

В ответ на неоднократное требование Думы прекратить военно-полевые суды Столыпин сказал:

– Умейте отличать кровь на руках врача от крови на руках палача.

Левый сектор, занимавший большую часть скамей, ответил ему гневным гулом. Премьер стоял на трибуне выпрямившись во весь рост, высоко подняв красивую голову. Это был не обвиняемый. Это был обвинитель. Но лицо его было бледно. Только глаза светились сумеречным огнем. Нелегко ему было выслушивать сыпавшиеся на него укоры, обвинения, оскорбления.

После этой речи я сказала во фракции:

– На этот раз правительство выдвинуло человека и сильного, и даровитого. С ним придется считаться.

Только и всего. Довольно скромная оценка. У меня, как и других, не хватило политического чутья, чтобы понять подлинное значение мыслей Столыпина, чтобы признать государственную неотложность его стремления замирить Россию. Но даже мое простое замечание, что правительство возглавляется человеком незаурядным, вызвало против меня маленькую бурю. Особенно недоволен мною был Милюков. Пренебрежительно пожимая плечами, он бросил:

– Совершенно дамские рассуждения. Конечно, вид у Столыпина эффектный. Но в его доводах нет государственного смысла. Их ничего не стоит разбить.

У меня с Милюковым тогда были хорошие отношения, которые отчасти выражались в том, что мы без стеснения говорили друг другу что думали. Но в этот раз у меня мелькнула смутная мысль, которой я ему не высказала:

– А ведь Столыпин куда крупнее Милюкова.

С годами эта мысль во мне окрепла. Не знаю, когда и как вернется Россия к прежнему богатому и свободному литературному творчеству, но думаю, что придет время, когда контраст между государственным темпераментом премьера и книжным догматизмом оппозиции, волновавшейся в Таврическом дворце, поразит воображение романиста или поэта.

Я Столыпина видала только издалека, в Думе. Мне не случалось подойти к нему, почувствовать его взгляд, услыхать его голос в частном разговоре. Вообще я в первый раз по-человечески, попросту, начала разговаривать с царскими министрами только после большевистской революции, когда они уже превратились из министров в эмигрантов. И с первой же встречи обнаружилось, как много у нас общего в привычках, в воспитании, в любви к России. Во времена думские ни мы, ни они этого не подозревали. Между правящими кругами и нами громоздилась обоюдная предвзятость. Как две воюющие армии, стояли мы друг перед другом. А ведь мы одинаковой любовью любили нашу общую родину.

В Таврическом дворце я нередко видела и слышала Столыпина. Мы жили близко, в самом конце Кирочной улицы. Когда мы с Вильямсом утром шли на заседание, мы еще на улице могли угадать, ждут там премьера или нет. Если ждут, то вдоль длинной решетки