На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

Челноков были у Столыпина. На кадетском озере разыгралась буря. Визит почему-то сразу окрестили столыпинской чашкой чаю, хотя Столыпин их ни чаем, ни чем иным не угощал. Но даже мнимая чашка чаю вызвала у многих глубочайшее отвращение, точно это был зазорный напиток. Такой неприступной чертой отрезала себя оппозиция от власти, что один разговор с премьером уже набрасывал тень на репутацию политического деятеля. Столыпинская чашка чаю надолго осталась символом недостойного соглашательства, нарушения оппозиционного канона.

Из-за этой непредложенной чашки чаю Московский городской комитет кадетской партии даже не хотел выставлять кандидатуру Маклакова в Третью Думу, готов был отбросить от парламентской работы одного из самых тонких юристов и превосходного оратора. Но рядовые кадеты, не так скованные партийной схоластикой, продолжали считать Маклакова своим депутатом. Он прошел во главе московского кадетского списка и в Третью, и в Четвертую Думу.

Столыпинская чашка чаю могла навести избирателей на простую, подсказанную здравым смыслом мысль:

– А что, если бы можно было встречаться с министрами не в боевой обстановке Таврического дворца, а попросту, по-человечески? Ведь они такие же русские люди, как и мы, так же хотят блага России. Почему не попробовать договориться?

К несчастью, здравый смысл не всегда играет решающую роль в политике. Милюков воспользовался чашкой чаю, чтобы все дальше отодвигать от партийных дел Струве, а с ним вместе и близкое ему, да и не ему одному, национальное течение мысли.

Роспуск Второй Думы, изменение избирательного закона, арест большой социалистической думской фракции вызвали новые революционные вспышки, бунт в Свеаборге, покушение на Столыпина на Аптекарском острове. Но революционные огни уже догорали. Революция выдыхалась. Столыпин ее сломил. Надоело людям жить в беспорядке. Привести страну в порядок было основной задачей власти. В своем манифесте о роспуске Второй Думы государь это ясно сказал:

«Уклонившись от осуждения убийств и насилий, Дума не оказала в деле водворения порядка содействия правительству».

Глава 14

Дума за работой

Третья Дума была выбрана по новому, более узкому избирательному закону, при значительном официальном нажиме на избирателя и была совершенно иная, чем ее предшественницы. Оппозиция потеряла свое господствующее положение, насчитывала только 90 депутатов, считая и кадетов, и Трудовую группу, где, после разгрома социал-демократической партии, ютились социалисты всех оттенков. Правых групп было несколько, но ни у одной не было большинства. Многочисленнее всех была центральная партия октябристов. У них было 154 места. Лидером их был А. И. Гучков. На поддержку этих умеренных конституционалистов всегда мог рассчитывать Столыпин. Правее октябристов сидели 140 монархистов разных оттенков. Они были разбиты на несколько фракций. Из этих 140 депутатов 50 были и против Столыпина, и против самого существования Думы. Эти крайние правые, в свою очередь, готовы были взрывать Думу изнутри, как делали это социалисты во Второй Думе. Их лидер, Н. Е. Марков, сын талантливого писателя Евгения Маркова, автора прелестных «Крымских очерков», как-то сказал с думской трибуны:

– Мы, правые, такая же редкость, как зубры.

Кличка сразу привилась к правым, особенно к членам Союза русского народа, вождем которого был Марков. Он был человек с большим политическим темпераментом, с меткими словечками, не глупый, но необыкновенно грубый. Его даже нельзя назвать оратором, это был площадной краснобай. И во всем его облике было что-то грубое, наглое. Большая голова с обильными черными кудрями, крупные, топором высеченные черты лица. Черные, кошачьи, торчком стоявшие усы и плотно сжатый, недобрый рот придавали ему отдаленное сходство с карикатурой на Петра Великого. Марков это знал и этим сходством очень гордился.

Совсем в другом роде был лидер националистов более умеренной правой группы В. В. Шульгин. Это был очень культурный киевлянин, молодой, благовоспитанный. Говорил он обдуманно и умело. Самые неприятные вещи Шульгин подносил с улыбочкой. Оппозицию он язвил неустанно и подчас очень зло. Марков был кадетоед, Шульгин социалистоед. Одна его фраза, сказанная, насколько помню, еще во Второй Думе, стала кулуарной поговоркой. Сказана она была по поводу резких выступлений оппозиции, порицавшей правительственные способы борьбы с терроризмом. Особенно горячились трудовики. Под их флагом прятались тогда и социалисты-революционеры. Они продолжали, поскольку сил хватало, убивать представителей власти, крупных и мелких.

Шульгин взошел на трибуну и, обращаясь к левым, с ехидной улыбочкой на остром лице спросил:

– А скажите, господа, положа руку на сердце, не принесли ли вы сюда в кармане бомбочку?

Эти слова, произнесенные тихо, отчетливо, вежливо, вызвали целую бурю. Справа шумно, радостно аплодировали. В центре октябристы смеялись. Слева возмущенно требовали, чтобы Шульгин взял свои слова обратно. Возмущались и кадеты. Позже выяснилось, что у социалистов-революционеров действительно был план убить Столыпина в Таврическом дворце. Исполнение было поручено террористу, который приехал в Россию под чужим, итальянским паспортом. У него была корреспондентская карточка для входа в Таврический дворец, выданная на имя итальянца Альбертини. Заговор был раскрыт. Мнимый Альбертини был арестован. Я не помню ни его русского имени, ни его дальнейшей судьбы. Кажется, он был выслан в Сибирь. Во всяком случае казнен он не был.

Третья Дума прожила свои законные пять лет. Первые два года в ней происходили прения не столько между депутатами и министрами, сколько между фракциями. Они нередко принимали бурный характер, попросту говоря, переходили в перебранку. На председательском месте был октябрист Н. А. Хомяков, умный, спокойный, с большим юмором. Ему нелегко было поддерживать порядок. Раз дело дошло до того, что Гучков вызвал Милюкова на дуэль. Правда, не в открытом заседании. Гучков стрелять умел, был спортсмен, драчун. Милюков, мешковатый, кабинетный, вряд ли знал, как держать револьвер. Принципиально он не мог не быть противником дуэлей. Но вызов он принял. Друзья бросились улаживать эту ссору. Дуэль не состоялась, но по крайней мере неделю вокруг нее шел по Таврическому дворцу гул.

Милюков наконец в Думу попал, но в ней оказалось только 54 депутата от конституционно-демократической партии. Численного влияния на голосование кадеты больше не имели. Сговариваться с левыми соседями было трудно. Да и бесполезно. Даже вместе кадеты и трудовики оставались в меньшинстве. Справа на кадетов, в особенности на Милюкова, тучей вздымалась ненависть. Слушая речи правых, он мог впасть в манию величия. Они его считали источником, творцом всех революционных потрясений и событий. На правом фланге в выражениях не стеснялись. Особенно отличались бессарабские депутаты, во главе с Крушеваном. Про него ходило много анекдотов. Рассказывали, что у себя, в Кишиневе, рассердившись на телефонного своего собеседника, Крушеван выхватил револьвер и стрелял в аппарат. В Таврическом дворце он из револьвера не палил, но взлетал на кафедру и выбрасывал по адресу кадетов грубые нелепые поношения. И содержание его речей, и забавный молдаванский акцент Крушевана вызывали смех. Сердиться на него не стоило.

На правых скамьях были не только комические типы. Были там и люди просвещенные, но не разделявшие политических воззрений либералов, тем более социалистов. Оппозиция в правых фракциях не старалась разобраться, всех огулом подводила под кличку черная сотня, включая почти всех священников. Духовенство было довольно обильно представлено. От Холмщины был избран епископ Евлогий, нынешний митрополит западноевропейских русских церквей[14]. К нему оппозиция относилась с предвзятой враждебностью, видела в нем насильственного обрусителя Холмщины. Только после революции, когда митрополит Евлогий стал опорой и утешением русской эмиграции, я поняла, какое в этой предвзятости было слепое непонимание и русских национальных интересов, и личности владыки Евлогия, мягкого, светлого, исполненного христианской любви и терпимости.

Но в думские времена между правыми и левыми щетинилась колючая проволока взаимного недружелюбия и недоверия. Не раз потом владыка Евлогий, навещая нас в нашем лондонском доме, говорил, заливаясь своим добродушным смехом:

– А что, Ариадна Владимировна, если бы вам тогда, в Таврическом дворце, сказали, что вы будете так ласково принимать меня и угощать такими вкусными завтраками, ведь вы не поверили бы?

– А вы, владыко, поверили бы, что и вас вместе со мной будут