На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

Он колыхался от смеха:

– Да, вот до чего дожили!

Не могу вспомнить епископа Евлогия на думской трибуне. Помню только, что в одной из своих речей он призывал осудить террор. Говорить он был не мастер. Для близких ему вопросов о Западной Руси и Холмщине около него был словоохотливый единомышленник граф Вл. Бобринский, убежденный панславист.

В Третьей Думе правительство наконец собрало вокруг себя большинство. Оно могло опираться на октябристов. Все же министры не очень охотно в ней выступали, особенно первые два года, когда оппозиция продолжала их довольно свирепо обстреливать. Но по мере того как в Думе налаживалась работа, столкновения мнений принимали более деловой характер. Образовались, как в балете, своего рода повторные, актерские сочетания. Если говорил Столыпин, против него выкатывались две кадетские дальнобойные пушки – Родичев и Милюков. Иногда их подкреплял Маклаков. Но его специальность были походы против Щегловитова, министра юстиции. Если на трибуну всходил министр финансов Коковцев (позже получивший графский титул), ему отвечал А. И. Шингарев. Столыпин появлялся не часто. Его приезды в Таврический дворец были обставлены не меньшими предосторожностями, чем царские выезды. Министры по-прежнему не смешивались с депутатами, входили и выходили через свою калитку. Спектакль разыгрывался двумя отдельными труппами. Одной руководило правительство, другой опозиция. Иногда это была комедия, менее или более остроумная. Когда выступал Столыпин, в нарядной, белой зале русского парламента сгущались трагические тени.

Рассказывали, что Щегловитов сердился, что его хорошенькая жена, как и жены других министров и сановников, любила бывать на думских заседаниях.

– Ты делаешь это назло мне. Тебя забавляет, что твоего мужа публично поносят, – укоризненно говорил он ей.

Щегловитова эти поношения, конечно, бесили. Он был умный честолюбец и циник. В своем Министерстве юстиции он с юстицией церемониться не любил. Но когда его политические противники рассказывали об этом и с думской трибуны уличали и высшего хранителя правосудия в произволе, он обижался и отбивался. Он учился юриспруденции по тем же учебникам и отлично знал, что правы они, а не он. Поэтому еще больше сердился.

Столыпин был в ином положении. Да и в его характере не было уклончивости. Он был цельный, из одного куска высеченный. В нем не было щегловитовской скользкой жадности к жизни. На трибуну Столыпин всходил с сознанием своей правоты, с твердой уверенностью получить в Думе и в стране поддержку тех, кого он считал здравомыслящими гражданами. Столыпин был единственный министр, одаренный настоящим ораторским талантом. Говорил он смело, твердо, в его словах слышалась глубокая внутренняя серьезность. Сразу чувствовалось, что он, не меньше, чем красноречивые идеологи либерализма и социализма, предан своим убеждениям, верит в свое дело, в свое служение, в свою идеологию. Он был человек мужественный. Если испытывал страх, то не за себя, за Россию. Тревога за Россию часто звучала в его речах. Перед оппозицией уже стоял не чиновник, исполняющий канцелярские директивы, а идейный противник, патриот, отстаивающий Российскую державу со всей страстью сильной натуры. Его слова волновали. С горечью сказал он, обращаясь налево:

– Вам нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия.

Оппозиция дрогнула, как от удара бича. Справедливость такого обвинения кадеты отрицали. Они утверждали, что не они, а правительство ведет страну к потрясениям, к ослаблению. Но слова премьера запоминались. Он заставлял думать, проверять себя.

Трагические тени окружили Столыпина, когда в Третьей Думе возобновились начатые во Второй Думе прения о военно-полевых судах. Террор шел на убыль, но казни продолжались. Оппозиция указывала, что страна достаточно успокоилась, что необходимо перейти к нормальному правосудию, прекратить чрезвычайные суды. Было тяжко читать в газетах о казнях. Сердце уставало. Такую же тоску наводили и террористические убийства, но осудить революционные преступления оппозиция все не решалась.

По поводу военно-полевых судов Родичев произнес одну из своих лучших речей. Он был убежденный противник смертной казни. Это была его тема, горячая, волнующая. Весь пылая, буквально содрогаясь от негодования, рисовал он страшные картины судебных ошибок, торопливых приговоров без достаточных улик, произвола, свирепости судей, которые являлись единственной решающей инстанцией, от которых зависела жизнь или смерть людей, часто не имевших никакого отношения к тому преступлению, в котором их обвиняли. Родичев говорил, что власть не должна держаться на страхе, что это доказательство ее слабости, а не силы, что казни роняют моральный авторитет суда и правительства. Столыпин сидел в углу министерской ложи, недалеко от трибуны. Он внимательно и хмуро слушал. Высокая фигура Родичева, его нервное, подвижное лицо реяло над премьером. У Родичева, когда он говорил, была привычка высоко подымать правую руку, точно сбрасывать с пальцев фразу за фразой. Его укоризненные слова, как горячие угли, сыпались на голову премьера. Столыпин сидел прямо, неподвижно. Его бледное, окаймленное черной бородой лицо еще больше побледнело, когда Родичев, с поднятой вверх рукой, на мгновение замолчал, точно прислушивался, и потом вдруг высоким, выразительным голосом бросил:

– Прекратите эти кровавые расправы. Они пятнают наши суды. Довольно с нас того, что уже зовут…

Он остановился, с высоты трибуны пристально посмотрел в лицо премьера и вдруг, сделав вокруг своей шеи страшный жест, точно накидывая петлю, закончил:

– Что называется столыпинским галстухом…

Столыпин поднялся во весь свой богатырский рост и медленно покинул залу заседаний. Вслед за ним из ложи вышли и остальные министры.

В зале творилось что-то неописуемое. Левый сектор бурно аплодировал. Кажется, даже с галереи, где были места для публики, раздались беззаконные рукоплескания. Родичев, пока говорил, всех держал под властью своего слова – депутатов, публику, журналистов. Бывает в толпе такое состояние, когда слушатели замирают, точно околдованные. Даже справа Родичева не прерывали. Но когда он, озираясь на опустевшую министерскую ложу, замолчал, правые опомнились, вскочили с мест, зашумели, закричали:

– Возьмите свои слова обратно. Стыдно, Родичев. Позор. Берите слова обратно!

Правые бросились к трибуне. Родичев стоял неподвижно, с недоумением вглядываясь в бегущих к нему депутатов. Он был в состоянии скакуна после большой скачки, певца после большой арии. Слова еще кипели в нем, жужжали вокруг его головы. Он еще сам был в их власти. И не понимал, что случилось? Поверх пенсне он вопросительно смотрел то на министерскую ложу, то на бежавших к нему правых депутатов. Но с другой стороны, наперерез им, бежали кадеты и трудовики, спешили прикрыть Родичева собой. Пристава подтягивались к трибуне. В воздухе пахло дракой. Председатель быстро закрыл заседание. Родичева увели в комнату кадетской фракции. Туда явился посланный Столыпиным чиновник сообщить, что председатель Совета министров требует извинения.

Родичев уже остывал, просыпался. На его лице была растерянная, детская улыбка.

– Господи, да я совсем не хотел его оскорблять. Я говорил вообще о действиях власти. Да я сейчас же пойду и извинюсь. Зачем мне его обижать? Я его считаю порядочным человеком.

Он круто повернулся и вышел из фракционной комнаты. Мы и опомниться не успели. Закипели споры. Одни находили, что извиняться нечего. Другие – я была в их числе – оценили благородное добродушие Родичева, который, при всей идейной страстности, не хотел вносить личный оттенок в этот страшный спор.

Не знаю, какой у него был разговор со Столыпиным, но через несколько времени министры, во главе с премьером, вернулись в свою ложу. Правые и октябристы встали и стоя долго аплодировали премьеру. К моему удивлению и ужасу, Милюков тоже встал и тоже аплодировал. В кадетских рядах произошло замешательство. Одни последовали примеру лидера, другие с недоумением переглядывались, остались сидеть, не хлопали. Все знали, что у Милюкова не было того рыцарского уважения к противнику, которое заставило Родичева протянуть руку Столыпину.

Заседание быстро кончилось. Опять собрали фракцию. Все были взволнованы речью Родичева, его извинением, неожиданным поведением Милюкова. Несколько человек подбежало ко мне:

– Ариадна Владимировна, скажите Милюкову, что он с ума сошел.

Я не ответила обычной моей в таких случаях фразой – скажите сами. Как только собралась фракция, я попросила слова: