На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

class="p1">– Павел Николаевич, зачем вы это сделали? Родичеву надо было извиниться, иначе его речь носила бы характер личного выпада. Но ведь мы, кадеты, по существу его речь поддерживаем. Ведь это наши взгляды, наша оценка, наш дух. Аплодируя Столыпину, вы точно отреклись от обвинений, которые Родичев выдвинул, которые мы все часто развивали, на которых вы строите всю нашу политику. Это недопустимые аплодисменты. Как могли вы это сделать?

Я горячилась, была резка. Милюков не ожидал нападения. По лицам было видно, что многие со мной согласны. Милюков пощипал усы и, пожимая плечами, ответил:

– Я поступил так, как мне подсказало мое чутье.

Эту фразу я крепко запомнила, вспоминала ее каждый раз, когда, ссылаясь на чутье, Милюков попадал впросак.

Со Столыпиным Милюков не мог состязаться ни в умении говорить, ни в темпераменте. У Столыпина был природный дар слова. У Милюкова очень большая начитанность и упорство. Это не мешало Милюкову пренебрежительно относиться к своему противнику. Внутри себя он, может быть, понимал силу и даровитость Столыпина, но никогда этого не хотел признавать, пренебрежительно определял Столыпина как рядового губернатора, случайно сделавшего карьеру. Так же пренебрежительно, поверхностно расценивал он государственные взгляды Столыпина. Милюков категорически отметал столыпинский закон о выделении крестьян на хутора. Он не был народником, общину не идеализировал, казалось, мог бы понять полезность освобождения крестьян от общинных пут, мог бы поддержать правительство в этом важном государственном мероприятии. Но кадетская аграрная программа закабаляла мозги. Практически от этого ничего не изменилось. Столыпинская реформа была проведена. Но кадеты упустили момент, не сумели трезво подойти к жизненной, важной задаче.

Все-таки парламентская работа постепенно вносила трезвость. Проведение бюджета и рассмотрение ряда законопроектов, которые правительство и Дума начали вносить, потребовали образования комиссий. Там начались встречи, сотрудничество народных представителей и чиновников. В первых Думах они и близко друг к другу не подходили, и это придавало русскому народному представительству уродливый характер. В Третьей Думе выработались навыки к сотрудничеству, которые окрепли в Четвертой Думе. Без этого, к несчастью, очень недолгого сближения между властью и народным представительством России в 1914–1917 годах было бы еще труднее отбиваться от немцев.

Две первые Думы не дожили до рассмотрения бюджета. Вторая Дума четыре дня поговорила, но не о росписи по существу, а только о бюджетных правах Думы. Весной 1908 года, впервые за всю историю России, гласно обсуждался государственный бюджет. Уже одно это придало Третьей Думе деловую значительность, которой не было у ее двух мятежных предшественниц. Министр финансов Коковцев стал появляться в Думе чаще, чем премьер. Его полярным партнером был Андрей Иваныч Шингарев. Их бюджетные состязания развертывались уже без тени трагизма. Тут дело шло не о человеческих жизнях, не о тюрьмах и казнях, а о человеческом кармане, не о противоречии между личной свободой и государственными требованиями власти, которые так трудно примирить, а о том, «как государство богатеет и надо ль золото ему, когда простой продукт имеет».

Несмотря на обилие в кадетской партии профессоров, в Третьей Думе среди кадетов не оказалось ни одного знатока русских финансов, вообще финансов. Когда одно министерство за другим стали предоставлять свои приходо-расходные сметы, в нашем ЦК произошло некоторое смятение. Выручил воронежский депутат А. И. Шингарев. По профессии он был земский врач. По темпераменту общественный деятель. По характеру милый, живой, простой даровитый русский интеллигент, с добрым сердцем, с совестью чуткой и требовательной. Его практический здравый смысл быстро разбирался в любом вопросе. Говорил он легко, подкупал не блеском, не искусством, а искренностью, прямотой. Благодаря редкой трудоспособности Шингарев скоро стал правой рукой Милюкова, но самостоятельность свою целиком сохранил. Еще вчера неизвестный провинциал, он быстро сделался любимцем Петербурга.

Имя Андрея Ивановича стало повторяться едва ли не чаще, чем имя Павла Николаевича. И с более нежной улыбкой. В Государственной думе даже политические противники относились к Шингареву по-приятельски, сносились с ним куда охотнее, чем с Милюковым. Шингарев ни справа, ни слева не вызывал к себе острой враждебности. А Милюков сердил, раздражал их. Правые видели в нем воплощение книжной, либеральной непримиримости. Преданность основам либеральной идеологии была и в Шингареве не меньшая, но у Милюкова не было гибкости в общении с людьми, он не умел вовремя смягчить спор шуткой. Шингарев, может быть, потому, что профессия врача развила в нем приветливость, а может быть, просто по своей прирожденной сердечности, улыбался дружески, даже встречая противника. А когда сердился, лицо его становилось грустным. Значит, жди, что сейчас скажет какую-нибудь неприятную истину. Правдивость в нем все-таки была сильнее приветливости.

У Шингарева был подкупающий дар обходительности, с ним было приятно встретиться, обменяться несколькими словами. Это очень помогает в политической деятельности. Шингарев и на трибуну всходил, и в кулуарах появлялся с улыбкой, которая хорошо передавала его характер и очень шла к его пригожему, тонкому лицу, обрамленному прямой черной бородкой. В этой улыбке не было ничего надуманного, обязательного. Это не была улыбка королевы, на которую ее сан наложил обязанность улыбаться всегда и всем. Шингарев улыбался, потому что любил быть на людях, любил людей. Они это чувствовали, на это отзывались. В пестрой толпе членов Думы не было человека популярнее Андрея Ивановича. Конечно, сущность была не в его улыбчивости, а в душевной силе, которая понемногу создала ему исключительный авторитет на всех скамьях, при этом в Думе, где большинство было кадетоедами, где междупартийные споры носили недобрый, личный характер.

Упоминая об этих спорах, я сразу хочу отметить, что в них отражалась борьба идей, а не аппетитов, связанных с надеждой подкормиться от казенного сундука. Говорили, что правые получают от казны субсидии. Называли Н. Е. Маркова. Возможно, что он действительно получал от правительства деньги на Союз русского народа. Но что же из этого? Для него это было естественно. Он всем нутром готов был поддержать самодержавие, готов был всеми силами его защищать. Для него драться против оппозиции было такой же потребностью, как для оппозиции бороться против самодержавия. Если Марков и получал субсидии, то он мог их брать, не торгуя своей совестью, своими убеждениями.

В русском парламенте ими вообще никто не торговал. Русская политическая жизнь на такие сделки с совестью и не толкала. Но во всякой деятельности бывают соблазнительные моменты, когда можно покривить душою. Для Шингарева таких моментов не было. Он был строже к себе, чем к другим, и это усиливало его авторитет. Но Шингарев не скрывал, что ему приятно доверие, дружеское отношение даже противников. Он от природы был доброжелательный, и это заставляло с ним еще более считаться.

Шингарев был типичный земский врач. Это одна из заслуг русской общественности, что она выработала своеобразный, чисто русский тип врача, воспитала в докторах профессиональную этику, создала глубокую традицию долга, бескорыстного служения ближнему. Все это в Шингареве было, все это было созвучно его личному складу, все это внес он и в свою политическую работу. И политические друзья, и политические противники верили в его нравственное чутье. Он и с бюджетом себя связал от избытка добросовестности. Воз был тяжелый, а везти было некому, вот он и впрягся. А потом оказалось, что на него крепко надели бюджетный хомут. Да и самая игра его заинтересовала. А был он человек увлекающийся, как часто бывает с талантливыми людьми.

Шингарев, как умный человек, мог быстро изучить любой вопрос. Найдет нужные книги, пороется в библиотеке и сделает соответственный доклад. К нему на помощь пришли и внедумские экономисты, и ученые финансисты. Сначала вопрос подробно рассматривался в ЦК или прямо во фракции. Шингарев внимательно слушал, поучался, комбинировал, потом составлял свою думскую речь. В ней все было исправно, точно, без грубых промахов, но самостоятельного взгляда на русское государственное и народное хозяйство он себе не выработал. Он просто исходил из кадетской программы, где больше говорилось о справедливом распределении прямых и косвенных налогов, чем о поднятии народных производительных сил.

Ораторы, которым поручались сметы отдельных ведомств, пользовались ими, чтобы критиковать действия правительства в разных областях управления,