На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

в армии, в народном просвещении, в иностранной политике. Шингареву отводилась речь по общему направлению финансовой политики. Для такого огромного, нового для него предмета, как государственное хозяйство шестой части света, у Шингарева не хватало подготовки. При всей своей добросовестности, он оставался на уровне популярного лектора Народного университета. Этого было далеко не достаточно, тем более что противником его был Коковцев, старший чиновник Министерства финансов, опытный, прошедший перед тем, как стать министром финансов, многолетний практический курс государственной бухгалтерии. Коковцев не обладал выдающимися дарованиями Столыпина. Не было у него внушительной красоты, сановитой уверенности премьера. Маленький, седенькая борода лопаточкой, голос глуховатый, однообразный, но неутомимый. Коковцев мог говорить час, два, три, ровно, без интонаций, без переходов. Нас, журналистов, он приводил в отчаяние, в ярость. Извольте часами слушать один и тот же голос да еще слушать внимательно, записывать цифры, отмечать факты, аргументы. Все-таки говорит не первый встречный, а министр финансов. Выйдет неладно, если переврешь его речь. Между тем в его речах не было никаких отметин, ничего похожего на те взлеты, которыми поражал Столыпин. Коковцев журчал и журчал, как ручеек, но в этом журчании сказывалось доскональное знание всех подробностей сложного бюджета Российской империи. У него была отличная память, и, возражая Шингареву, министр мог доставать из разных углов прихода и расхода нужные ему цифры. Когда между ними разгоралась полемика, слушатели сразу оживали. Коковцев не горячился, не волновался. Став премьером на место убитого Столыпина, он бросил свое единственное запомнившееся словечко – слава богу, у нас нет конституции! – но и ему не придал той выразительности, которую Столыпин в свои слова вкладывать умел.

Но когда доходило дело до возражений Шингареву, Коковцев, который был много старше своего оппонента, поворачивался в его сторону и с особой, дружественной снисходительной усмешкой начинал уклеивать и отчитывать любимого противника. Это их обоих забавляло. В этой игре даже внешняя деревянность Коковцева смягчалась. В их схватках не было едкой враждебности, сгущавшейся около думской трибуны, когда в министерской ложе появлялся Столыпин. Но если, что тоже бывало, Шингареву удавалось уклеить Коковцева, то министру это совсем не нравилось и свою досаду он не всегда скрывал.

Я не читала записок Коковцева, но я очень надеюсь, что он в них упомянул добром своего кадетского оппонента. Между ними установились те необходимые для разумной работы нормальные отношения, какие должны быть между министром и депутатом, даже принадлежащим к оппозиции. К сожалению, такие человеческие отношения налаживались в Думе очень медленно, хотя бюджетные прения неизбежно втягивали, толкали депутатов на реальную работу, которая без сотрудничества с бюрократией была невозможна. Дело шло уже не об отвлеченных препирательствах с правительством, не об идеологических на него наскоках, как это было в первых двух Думах, не о междуфракционных стычках, волновавших Третью Думу в первые месяцы ее существования. Теперь народные представители должны были обсудить насущные, ежедневные потребности государственного хозяйства, выражавшиеся в сотнях миллионов рублей. Цифры были красноречивее ораторов. Они говорили о размахе русской жизни, об ответственности, которую члены Думы на себя взяли. Для народных представителей первые бюджетные прения были своего рода государственным экзаменом.

Чтобы успеть пропустить бюджет до летних каникул, было увеличено количество часов заседаний. Утром с десяти до часу, днем с трех до шести, вечером с девяти до одиннадцати, а иногда и до полуночи. Итого девять часов ежедневно. Президиум, секретариат, стенографистки – все подтягивались. В казенной ложе чиновники, обычно только иронически ухмылявшиеся во время прений, теперь внимательно слушали, записывали, вчитывались в стенограммы.

Доставалось и нам, журналистам. Мы высиживали в Таврическом дворце длинные рабочие дни, следили за прениями внимательно, чтобы не запутаться в новых для нас вопросах. Приходилось писать тут же, в Таврическом дворце, где нелегко было найти тихое пристанище. Первую часть моего отчета, вернее, моих думских впечатлений я отвозила в редакцию к шести часам. Обедала дома. К девяти снова была в ложе журналистов. Из Таврического дворца, уже ночью, ехала опять на Невский, где помещалась редакция «Слова», и сдавала им вторую часть моей дневной работы. В общем, рабочий день кончался около часу ночи. Работа была и торопливая, и ответственная. Надо было выработать свою технику, научиться обращаться с громоздким материалом. И обращению с людьми учиться. Журналисты были все время на людях, среди тех, чьи имена Россия уже узнала, чьи слова разлетались по всей стране. В эти слова мы обязаны были вслушиваться внимательно, ловить их быстро. И, что, пожалуй, еще труднее, надо было разгадать подлинную значительность – или глупость – каждого оратора, оценить его по заслугам и дарованиям, а не только по случайным успехам на трибуне. И не по партийным и личным симпатиям.

Члены Думы смотрели на журналистов как на передаточную инстанцию между собой и общественным мнением. Если журналисты и не создавали репутаций из ничего, то все-таки они могли их раздувать, а могли и ослаблять. С нами приходилось считаться. После одного шумного заседания В. А. Маклаков остановился на минуту около ложи журналистов и, весело оглядывая нас быстрыми, охотничьими глазами, блестя белыми зубами, смеясь бросил нам:

– Ну, братцы, пресса, выручайте. Мы напутали, а вы распутайте.

Маклаков был любимец журналистов. Когда он говорил, легко было написать захватывающий отчет. В ответ ему посыпались успокоительные обещания:

– Ничего, Василий Алексеич, не беспокойтесь. Не подведем. Знаем, как подать.

Он опять засмеялся и побежал дальше. Он не ходил по Таврическому дворцу, а бегал. Отчасти спасаясь от нашей газетной братии, которая гонялась за ним, старалась подхватить меткое словечко, обрывок пикантной информации, сведения о том, что делается в комиссиях, что говорят во фракциях, какие слухи просачиваются из правительственных сфер. Была особая категория парламентских журналистов, которые писали не о заседаниях, а о кулуарах. Депутаты таких газетчиков побаивались, при их приближении частенько замолкали, так как случайно подхваченные слова могли вызвать не очень приятные политические пересуды и сплетни.

Но в общем думские журналисты исполняли свои обязанности добросовестно и осторожно, что при спешной работе особенно трудно. Все, что происходило в Таврическом дворце, они принимали близко к сердцу. Большинство журналистов были если и не социалисты, то левее кадетов. В Третьей Думе большинство депутатов было правее кадетов, но правых журналистов по-прежнему было мало. Пресса оставалась в руках оппозиции. Из газет, поддерживающих правительство, самой распространенной и умелой оставалось «Новое Время». Его читали и противники. «Московские Ведомости», после смерти М. Каткова, перестали читать. Некоторый вес имел «Киевлянин», но газета, издававшаяся так далеко от Петербурга, не могла иметь влияния на общественное мнение. «Петербургские Ведомости» тихо гнили под скучной редакцией князя Э. Э. Ухтомского. «Русское Знамя» не хотелось и в руки брать.

Спрос был только на газеты, поддерживающие Государственную думу. Это доказывает, что народное представительство не было головной выдумкой кучки взбунтовавшихся интеллигентов, что это было жизненное требование, если не всего населения, то его более сознательной, грамотной части. В Москве вышедший из крестьян Сытин, нажив миллионы на издании дешевых народных книг, учебников, школьных пособий и картин, создал большую газету «Русское Слово». Он добился неслыханного в России тиража в несколько сот тысяч. Его осторожная беспартийная газета посвящала целые страницы Государственной думе и была верным проводником идей либерального парламентаризма. Само собой разумеется, что старейшая и наиболее принципиальная московская газета «Русские Ведомости» всем своим авторитетом поддерживала Думу и кадетскую партию, оставляя за собой право критики. Во многих провинциальных городах, в Одессе, в Киеве, в Ростове, Томске, Харькове, Ярославле тоже были газеты, имевшие влияние на широкий круг читателей. Все они были или кадетской окраски, или левее кадетов, как, например, имевшая широкое распространение «Киевская Мысль». Но газеты кадетского направления никогда не зависели от ЦК, оставались совершенно самостоятельными. Большинство думских журналистов были левее кадетов, но все же поддерживали кадетов, может быть, отчасти потому, что среди журналистов было немало евреев, а кадеты были убежденными заступниками евреев. Это одно устанавливало дружеские