На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

евреи, главным образом мои и Шабада товарищи по кадетской партии. Они стали нападать на Струве. Хозяйка за него заступилась. Она утверждала, что между евреями и русскими есть расхождения и что в этом виноваты не одни русские. Евреи нетерпимее и замкнутее русских. В русских семьях часто очень дружественно принимают зятя или невестку еврейского происхождения, а в еврейской семье русскую невестку почти всегда встретят недружелюбно. Я слушала их спор с невеселым любопытством. Значит, сколько накипело в еврейских сердцах, если даже статья Струве, в которой, конечно, не было и тени недоброжелательства, вызвала такое раздражение.

Как это ни странно, но именно своеобразный дар умственной неугомонности и политической дальнозоркости мешал Струве стать руководящим политиком. Государственная и парламентская политика требует самоограничения, не позволяет носиться по безбрежным просторам беспокойной умственной любознательности. Оттого Струве за недолгие годы существования в России полусвободной политической жизни не занял в ней руководящего места. Хотя, когда Столыпин завел с несколькими кадетскими депутатами переговоры, могло показаться, что Вторая Дума открывает перед Струве новые возможности.

Сначала Столыпин попытался подойти к оппозиционной печати. Он пригласил к себе редактора «Речи», И. В. Гессена, чтобы объяснить ему, что кадетская партия неправильно толкует намерения и цели правительства, которое хочет не уничтожить народное представительство, а сотрудничать с ним. Этот разговор ни к чему не привел. Тогда Столыпин затеял тайный роман с «черносотенными» кадетами, как сами себя прозвали кадеты, к которым он обратился. Их было четверо – С. Н. Булгаков, В. А. Маклаков, П. Б. Струве и М. В. Челноков.

Не так легко понять отношение Столыпина к кадетской партии. Он называл кадетов «мозгом страны». В устах противника это большой комплимент. И он же грозил «вырвать кадетское жало» из страны. Партия оставалась неразрешенной. Чиновникам не позволяли в нее вступать. Но Столыпину надо было оформить и провести через Думу правовые начала, обещанные в Манифесте 17 октября. Сделать это без поддержки кадетской партии было бы трудно.

В то же время Столыпину приходилось действовать осторожно из-за противников справа. Союз русского народа добивался полного уничтожения народного представительства, которое Столыпин считал необходимым сохранить. Крайние правые имели при дворе влияние. Они всеми силами старались восстановить царя и против Думы, и против Столыпина. Поэтому свои переговоры с кадетами премьер держал в тайне. А кадеты эти же переговоры держали в тайне от своей партии. О встречах уславливались устно, по телефону, чтобы не было никаких записей. Если бы в партии узнали, что четыре депутата о чем-то переговариваются с премьером, это вызвало бы резкий отпор. Черносотенные кадеты занимали в партии видное, но не влиятельное место. А тут еще таинственность лишала их самого веского аргумента в пользу сотрудничества с властью.

Они не могли поделиться своим впечатлением от самого Столыпина, передать товарищам по партии то чувство доверия, которое вызывала в них его личность. Попытка к сближению с властью была со всех сторон обставлена трудностями.

Лидер партии, Милюков, был против какого бы то ни было сговора с правительством. Когда Струве попал в депутаты, а Милюков все еще оставался вне Думы, одни надеялись, другие опасались, что Струве станет в Думе лидером. Так думать могли только те, кто их обоих плохо знал, кто к ним обоим не пригляделся. Струве, разбрасывающийся, нетерпеливый, забегающий вперед, лишенный глазомера в пользовании сегодняшним политическим моментом, не мог руководить парламентской фракцией, где было мало места общим идеям и много мелкой, подчас скучной работы.

Для Милюкова в политике не было ничего скучного. В нем была редкая способность к кропотливой усидчивости. В противоположность Струве, он не разбрасывался, удерживал внимание на том, что делал, все заканчивал отчетливо. Зорко наблюдал он за тем, чтобы кадеты не нарушали партийных директив, выработанных при его самом деятельном участии, чтобы не угасла в партии оппозиционная непримиримость. От Второй Думы, где социалистическое большинство делало все, чтобы ее взорвать, Милюков не ждал добра. Он смутно догадывался, что помимо его ведома что-то происходит, и зорко следил за четырьмя кадетами.

А они шли на разговоры с премьером в надежде, что и в этой Думе может образоваться какое-то разумное большинство, которое перестанет митинговать и займется законодательством. Из этих тайных встреч ничего не вышло, да вряд ли и могло выйти при таком резком расхождении настроения думского большинства с настроением властей. Вторая Дума, как и Первая, сама себя не хотела беречь. Прения принимали все более воинственный характер. Революционный террор продолжался.

Столыпин решил, что выгоднее Думу распустить, и нашел для этого выигрышный повод. Он обвинил социал-демократическую партию в революционной пропаганде среди войск и потребовал, чтобы Дума дала согласие на арест всей социал-демократической фракции. Их было несколько десятков. Требование было неожиданное и юридически необоснованное. Думские социал-демократы все обвинения отрицали, утверждали, что они солдат к бунту не подстрекали. Но партия делилась на меньшевиков и большевиков. Одна группа не посвящалась в деятельность другой. Возможно, что большевики агитировали в казармах. Возможно, что агенты-провокаторы, которых среди них было немало, им в этом помогали. Провокация всюду заползала. Даже Столыпину не все ее тайны были известны. Несколько лет спустя его самого убил провокатор.

Государственная дума поручила разобраться в этом темном деле специальной комиссии. Докладчиком был Маклаков, которого никак нельзя заподозрить в пристрастии к социалистам. Он пришел к заключению, что Дума не может дать согласия на арест депутатов, не получив от правительства более веских доказательств их виновности. Но это уже был академический разговор. Судьба не только этих депутатов, но всей Второй Думы была предрешена.

Последнее ее заседание вышло очень красочным. Это было вечером. При свете старинных хрустальных люстр кулуары и зал заседаний имели вид интимный, призрачный. Так бывает в дни перелома, личного или общего. В этот июньский вечер в Таврическом дворце среди депутатов, журналистов, публики царило настроение, напоминающее негодующее единодушие Первой Думы. В военный заговор никто не верил. Подробности обвинения казались подстроенными, неправдоподобными. Членов социал-демократической фракции окружали. Даже противники выражали им сочувствие, убеждали их скрыться, готовы были им в этом помочь. Было уже 11 часов, когда лидер марксистов, молодой красавец-грузин, князь Церетели, в последний раз взбежал на трибуну и произнес свою лучшую думскую речь. Церетели походил на орленка, отбивающегося от охотников. Он заявил, что народным представителям прятаться не подобает. Пусть их арестуют, пусть судят. На суде они докажут народу нелепость возводимых на них обвинений. Тогда увидим, что народ скажет. Церетели, да и не он один, все еще верил, что народ что-то скажет.

На этом красивом жесте оборвалась Вторая Дума. Звонкий, взволнованный голос грузина был последним аккордом в ее нестройном хоре. В ту же ночь все депутаты социал-демократической фракции были арестованы. Скоро состоялся суд над ними. Их всех отправили в Сибирь. Церетели пробыл там 10 лет. Его освободила либеральная Февральская революция 1917 года. Октябрьская, марксистская революция опять оторвала его от жизни, сделала его эмигрантом.

В то время как в Таврическом дворце фракция социал-демократов допевала свою лебединую песню, четыре черносотенных кадета попытались еще уладить конфликт. Это была простодушная затея. Они не отдавали себе отчета, что первый бурный период русского парламентаризма кончился. Не только указ о роспуске был уже подписан, но также и указ о новом избирательном законе, помеченный тем же днем, как и указ о роспуске, – 3 июня 1907 года. Об этом не знал секретарь Государственной думы М. В. Челноков, когда поздно вечером позвонил Столыпину и просил принять его, Булгакова, Маклакова и Струве. Премьер просил их немедленно приехать к нему на дачу. Около полуночи добрались они до Елагина дворца. У Столыпина шло заседание Совета министров. Но он тотчас же принял депутатов. С первых же слов стало ясно, что Вторая Дума кончила свое короткое существование.

У этого романа четырех либералов с премьером был свой эпилог. Несмотря на все предосторожности, тайна их свиданий вскрылась. Шустрый репортер вырвал ее у министра торговли и напечатал в вечерней «Биржевке», что Струве, Маклаков, Булгаков,