На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

Таврического сада, через каждые двадцать шагов, были расставлены секретные агенты. Мы их знали в лицо, и они к нам пригляделись, давно о нас осведомились. Эти бравые штатские молодцы с солдатской выправкой охраняли еще невидимого Столыпина, стеной стояли между ним и нами. Со стороны Таврической улицы, по которой мы шли, в садовой решетке была сделана калитка, а от нее во дворец проведен крытый железный коридор, своего рода изолятор. Министры никогда не подъезжали к общему парадному крыльцу дворца, не проходили через кулуары, в них не заглядывали. Для них был устроен этот особый изолированный вход. И тут сказывалось разделение на мы и они, о котором часто упоминал Столыпин. Министров за эти полицейские предосторожности нельзя обвинять, тем более высмеивать. Они были вынуждены принимать меры, когда 220 депутатов открыто заявляли, что они пришли в Думу, чтобы продолжать революцию. Гораздо удивительнее, что, несмотря на вызывающую и открытую враждебность Государственной думы, Столыпин продолжал выступать в Таврическом дворце с большими ответственными речами. Может быть, он надеялся образумить Думу? Или через головы депутатов обращался к стране, ко всей России?

Столыпин не был противником народного представительства, он не хотел его уничтожать, даже нащупывал возможность сотрудничества с наиболее ответственной частью оппозиции, с кадетами. Но обращаться к лидеру партии Милюкову он не хотел, искал более сговорчивых народных представителей.

Выборгское воззвание обескровило кадетскую партию, отрезало от Думы гвардию либеральной оппозиции. Во Второй Думе партия оказалась беднее и количественно и качественно. Все же вторые выборы привели в Думу несколько новых, ярких людей. От Орловской губернии прошел профессор философии и политической экономии С. Н. Булгаков, который позже стал одним из самых замечательных православных священников нашего времени, христианским писателем и руководителем Богословского института в Париже. С. Н. Булгаков, как и П. Б. Струве, прошел через сложные духовные умственные этапы, тоже был одним из зачинателей русского марксизма, потом освободился от Маркса и из социал-демократа превратился в либерала, в кадета, а в философии поднялся от материализма к идеализму. Быстро перерос он и эту переходную ступень и стал глубоко верующим православным человеком. В сутолоке Таврического дворца С. Н. Булгаков сжимался, проходил через парламентское торжище сторонкой, в кулуарах помалчивал, больше слушал, пощипывая маленькую темную бородку, и улыбался насмешливо, невесело. Влияния он не искал, но и над собой влияния не любил. Таким людям в партии тесно, скучно, и они этого не скрывают. Недолго продолжалась политическая деятельность этого богато одаренного мыслителя. Его мысли вздымались выше. Внутренне он уже готовился к высокой пастырской деятельности.

Совсем в другом роде были два москвича: М. В. Челноков и В. А. Маклаков. Первый был петербуржцам мало известен, но его живописная фигура сразу заняла в Таврическом дворце подобающее место. Энергичный, несмотря на сильную хромоту, непоседливый, подвижной, он бродил по огромному зданию, присматриваясь к новой обстановке. На умном, выразительном лице скользила улыбка старого дядьки, которому приходится мириться с тем, что дети все шалят. Он был в кадетской партии с самого ее основания, но свою независимость ревниво охранял. Челноков окончил только городское училище, был самоучкой, но перед своими учеными партийными товарищами не робел. Это был самородок, с умом живым и острым, с редким здравым смыслом, с богатым запасом метких словечек. В Государственную думу он попал из членов Московской городской управы, после Государственной думы поднялся до высокого звания московского городского головы. С кадетами-земцами он был давно дружен. Кадетских профессоров недолюбливал, довольно зло острил над ними на своем выразительном, чистом, без тени книжной порчи русском языке с протяжным московским аканьем. Его раздражало лидерство Милюкова. Он называл его Милюк-паша и держался в стороне от петербургской кадетской группы, где влияние Милюкова чувствовалось особенно сильно. Эта своеобразная отдаленность не помешала партии провести Челнокова на важную должность секретаря Государственной думы. Он был достойным преемником Шаховского, дельный, практичный, способный.

Другой москвич, Василий Алексеевич Маклаков, был едва ли не лучшим русским оратором своего времени. Судьба его во многих отношениях баловала. Благодаря и личным свойствам, и воспитанию ему не пришлось добиваться, пробиваться. Все плыло к нему в руки. Образование он получил щедрое. Готовился к кафедре по русской истории при Московском университете, но вместо этого стал юристом, адвокатом. Занял на этом поприще одно из первых мест, как занял бы его всюду, где нужен ум, знания, быстрота и ясность суждений, даровитость.

Высокий, ловкий, широкоплечий, с лицом некрасивым, но подвижным и выразительным, страстный охотник на дупелей, вальдшнепов, уток, медведей, он и на женщин поглядывал с веселой зоркостью ловца. Случалось, что охотился за несколькими сразу и забавлялся их ревнивым соперничеством. Так мне рассказывали его московские приятели. Сама я встречала Маклакова в политическом мужском обществе и в женском обществе его не наблюдала, но знала, что он так же до них падок, как и Милюков, который постоянно за кем-нибудь увивался. Это, кажется, единственное, в чем они были похожи. Да и то слово «увиваться», которое хорошо передает милюковскую манеру ухаживать, к Маклакову не подходит. Он иначе вел игру. Назвать его красивым было трудно, но от него веяло мужской силой, радостью жизни. Где же было устоять?

Маклаков был в себе уверен всюду: и в гостиной среди дам, и в лесу на облаве, и под обстрелом репортеров. Но больше всего на адвокатских выступлениях и на ораторской трибуне. Веселый, сильный, он отлично знал цену каждому своему слову, каждому движению. Это сказывалось даже в его небрежной и в то же время ладной манере одеваться. Он не повторял ошибки Набокова, который так выглядел, точно только что вышел от портного. На Маклакове все было просторное, добротное, хорошо сшитое, но никогда не слишком новое. Видно было, что этот человек не стесняет себя, живет как ему хочется. Так многие московские баре одевались. Но Маклаков был только сын видного окулиста, к знати не принадлежал и за этим не гнался. Он сам по себе был знать.

Его считали, может быть, и справедливо, ветреником, но работать он умел. Находчивый, острый, насмешливый, Маклаков свое красноречие зря не рассыпал, как это случалось с другим первоклассным оратором, с Родичевым. Маклаков твердо знал, кого следует щадить, кого надо царапнуть. Отражать удары противника он отлично умел, но он не был полемистом. Его сила была не в наступлении на врага, а в развитии стройных аргументов, в анализе. Это был блестящий представитель русской либеральной адвокатуры, русского парламентаризма в эпоху его недолгого расцвета. Он сразу наводил внимание на главное, распределял в правильной перспективе общее положение и детали, считался с психологией слушателей, понемногу подчинял их себе. Но была у него вредная привычка, может быть адвокатская, уравнивать аргументы обеих сторон. В каждом деле он мог изложить доводы и обвинителя, и защитника. От него трудно было получить прямое, решительное указание:

– Это путь не правый. Путь правый там-то. И мы должны по нему идти.

Он всему находил объяснение, часто оправдание. Это не было проявление терпимости во имя высших ценностей, а какое-то прохладное отношение к исходу спора. Он не горел, не хватался за меч. Точно в глубине души оставался зрителем, не бойцом. Но он подкупал блеском своего таланта, своим умом, прирожденным своим шармом даже тех, кто за его легкой общительностью подозревал холодок, родственный цинизму.

Думская игра занимала Маклакова. Слава лучшего думского оратора, конечно, его тешила. Он ею дорожил, к речам готовился тщательно, трудолюбиво, как готовится прославленная танцовщица к новой роли. И, как хорошая балерина, упорно добивался той предельной легкости, когда зрителю или слушателю кажется, что весь этот блеск дается даром, приходит сам собой. Ремесло поставил он подножием искусству и добивался чудесных результатов. Память у него великолепная. Он мог наизусть декламировать по-русски и по-французски длинные цитаты из ораторов разных эпох и стран. Составив речь, он ее так запоминал, что на трибуне уже не заглядывал в бумажки. Манера говорить у него была простая, естественная, разговорная. Когда он наконец выносил речь на кафедру, она звучала