На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

как импровизация, точно он ее только что придумал. Это усиливало впечатление, придавало его выступлению интимность. Великолепное построение его речей выдавало их обдуманность. Но это приходило в голову позже, когда гасло непосредственное обаяние его голоса, интонаций, быстрой улыбки, вдруг озарявшей его крупное, выразительное лицо.

При таком редком, исключительном даре слова, при умении схватить и держать в своих руках аудиторию, у Маклакова не было политического честолюбия, вкуса к власти, не было потребности ставить себе большие политические задачи и ради их выполнения вести людей за собой. Думская работа захватила его целиком только раз, когда он составлял для Думы наказ. Он работал над ним с увлечением и создал первоклассный устав. Но это была работа систематизатора, в ней не было жизненной остроты, не было того политического упоения, которое может дать руководство не параграфами, а живыми людьми.

Одним из ценных свойств Маклакова является его редкая терпимость. Но, к сожалению, это скорее ослабляло его положение и в Думе, и в партии, где большинство еще не изжило боевой непримиримости. Терпимость Маклакова сближала его с П. Б. Струве. Они оба находили, что пора народному представительству начать работать с правительством. С Милюковым они об этом не говорили, но Милюков подозревал, что в партии завелась какая-то ересь, и подозрительно следил за ними обоими. За Струве с достаточно явным недружелюбием, за Маклаковым мягче. Благодаря своему исключительному ораторскому таланту Маклаков был незаменимым украшением партии, был ей нужен, как в опере нужна примадонна. С ним нельзя было не считаться. А Струве был всего только беспокойный мыслитель. Милюков допускал, что говорить как Маклаков он не может, но считал, что думать он может не хуже Струве. И в этом очень сильно ошибался.

В политических своих оценках Струве был гораздо ближе к Маклакову, чем к Милюкову, который к тому же во Вторую Думу не попал и в думской жизни прямого участия все еще не принимал. В тайниках охранки все еще валялось нерассмотренным какое-то пустячное против него обвинение. Власть не спешила восстановить своего противника в политических правах. Струве, как один из идеологов конституционных идей, был известен всей читающей России. Казалось, что за отсутствием Милюкова в Думе Струве должен занять во фракции руководящее место. Но этого не случилось. Нельзя сказать, что его и Маклакова оттеснили от лидерства, что им помешали. Просто в них не оказалось данных для водительства.

Струве был слишком полон неожиданности. Как-то Вильямс, в одной из своих заметок о нем, писал: «Струве всегда отсутствует». Действительно, что бы Струве ни делал, с кем бы он ни говорил, Струве почти никогда не отдавал беседе всего внимания, думал еще о чем-то другом, пока на него не нападал припадок интеллигентной ярости, чаще всего полемической. Тогда он вдруг на лету схватывал слова своего собеседника и отвечал по существу. У него и в теле было беспокойство. Он вертелся на стуле, отворачивался от того, с кем говорил, хватал разные предметы со стола и бесцельно их крутил, делал руками странные движения в воздухе, неожиданно обрывал фразы. И вдруг громко смеялся, часто без всякого к тому повода. Вцеплялся в какую-нибудь мысль, в какое-нибудь выражение и долбил его как одержимый.

Все это делало его подчас смешным, иногда несносным. В Государственной думе не только депутаты, но даже мы, журналисты, жили у всех на виду, как актеры, и на этой открытой сцене внешняя несуразность Струве больше бросалась в глаза, чем в частной жизни. В кулуарах, в этом просторном думском салоне, куда после дебатов приходили депутаты, поглаживая свои растрепанные перья, как тетерева на току после хорошей драки, они старались не попасть впросак. Но Струве не раз умудрялся что-нибудь брякнуть, что-нибудь не договорить или переговорить. Делал он это на бегу, точно спасаясь от стаи гончих. Потом злился, когда видел в газетах собственные слова:

– Да я этого не говорил. Я совсем иначе думал. Эти болваны придали моим словам совсем не то значение. Да как они смели, идиоты?!

Не знаю, каков он был в комиссиях. Надо думать, что там его начитанность, его экономические знания, его энциклопедичность были очень полезны. Но на парламентской трибуне этот публицист, так упорно боровшийся за то, чтобы в России явилась возможность высказаться в парламенте, оказался совершенно беспомощен. Кадетская фракция поручила ему речь по какому-то экономическому вопросу. Он прибежал на трибуну, держа в руках охапку бумаг и бумажонок. Разложил свое добро перед собой на пюпитре, несколько раз оправил всегда сползавшие в сторону пенсне, стал рыться в своих записях. Бумажки ерошились и громко шелестели. Слова оратора раздавались отрывисто и не очень внятно. Голос то падал, то возвышался. Рыжая борода то наклонялась к пюпитру, то дыбилась против слушателей, которые с недоумением, смущенно смотрели на выступление этого уже прославленного, умного политического деятеля. Фразы доносились все более беспорядочные, точно Струве потерял нить мыслей и тщетно пытается ее найти в своих летучих листках.

Все лихорадочнее перебирал он свои записки и кончил тем, что рассыпал их веером вокруг трибуны. Все бросились их подбирать: пристава, депутаты, сам оратор. На председательском месте Головин, крепко стиснув тонкие губы, над которыми топорщилось острие усов, с трудом сдерживался, чтобы не улыбнуться. Ну а в ложе журналистов и наверху, в публике, без церемонии смеялись.

Внешняя нескладность, которая у этого ненасытного книжника могла доходить до нечленораздельности, очень мешала Струве. Но зато он умел думать, умел вырываться из заколдованного круга программных суждений и застывших оценок даже тех, в выработке которых он сам когда-то участвовал. В нем не было и тени умственной лени. Он не боялся все пересматривать, все снова и снова перетряхивать. Физически Петр Бернгардович был человек мягкотелый, непригодный для спорта, даже для прогулок. На Казанской площади он вскипел, но ему и в голову не могло прийти ответить ударом на удар. Перед полицией, русской и иностранной, он терялся. Как он наскочил на меня в Штутгарте за то, что, поселившись в меблированной комнате, я нарушила полицейское постановление, повелевавшее эмигрантам, не имеющим заграничного паспорта, жить в гостинице, а не у частных людей.

– Неужели вы не понимаете, что поставили меня в очень трудное положение?!

Почему отвечать за меня должен он, осталось непонятным, но он так волновался, что я, чтобы его успокоить, уехала в Швейцарию раньше, чем собиралась.

А в мыслях Струве был очень смелый человек. Иногда его смелость переходила в подлинное дерзание. Он не боялся думать вслух, выбрасывать не до конца выношенное, особенно когда был захвачен новой идеей, когда его неутомимый ум искал новой постановки, новых решений. Найдя их или только еще их нащупывая, он, что называется, пер напролом, не боялся ударов ни слева, ни справа. В такие творческие полосы своей умственной жизни Струве становился, выражаясь словами Ницше, дарящей добродетелью. Он будил, толкал, тревожил, сердил, заставлял и других шевелить мозгами, не давал остановиться на застывших формах. Для публициста и мыслителя такое беспокойство мысли было ценным даром. Струве первый подметил, может быть, даже наметил еще только начинавшиеся сдвиги в русском либеральном общественном сознании. Одним из первых заговорил он в оппозиции о национализме и патриотизме. Его статьи о Великой России вызывали бурю споров. Одни видели в них проявление черносотенного шовинизма, другие были рады, что эти естественные, но до тех пор запретные для русской интеллигенции мысли нашли своего глашатая. В «Русской Мысли», которую Струве редактировал, кажется, с 1908 года, он написал вызвавшую шум статью о еврейском вопросе, где сказал, что не все так гладко и просто между евреями и русскими, что между ними есть разобщения, не связанные с правительственной политикой, не из нее вытекающие. Часть еврейской интеллигенции протестовала, даже негодовала, хотя ничего обидного Струве не сказал.

Мне пришлось услыхать, как об этой статье спорили между собой сами евреи. Это было в Вильне. Я приехала туда читать лекции и остановилась у доктора Шабада. Его жена была видной общественной деятельницей. Красивая, умная, добрая, она мне нравилась своей редкой прямотой. Она устроила для меня чаепитие. Я была единственной русской. Остальные гости были