На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

Когда я познакомилась с Петрункевичем, это была уже очень немолодая, но все еще окутанная романтической дымкой пара. Анастасия Сергеевна, бурная, страстная, не слишком сдержанная на слова, все горячо принимала к сердцу, могла в любую минуту неожиданно загореться, могла и наговорить лишнего. Но стоило Ивану Ильичу, поверх очков, взглянуть на жену твердыми, черными глазами – и она сразу затихала. По крайней мере, так было в заседаниях ЦК. Она любила мужа так явно, с такой трогательной нежностью ловила каждое его слово, как и 30 лет тому назад видела в нем героя и трибуна, заразившего ее своими радикальными идеями. Глядя на них, я часто думала, что Иван Ильич никогда не занял бы такого положения в партии и в общественном мнении, не будь около него Анастасии Сергеевны. Она не только окружала его повседневную жизнь мелкими заботами, обдуманным комфортом, который дает больше простора, чем роскошь, но, что было гораздо важнее, она создала ему культ, подняла его на пьедестал, благодаря чему этот средний человек многим казался гораздо выше своего роста.

Анастасия Сергеевна не была членом ЦК, никакой самостоятельной общественной работы не вела. Она была женой своего мужа, его нянькой, она растворялась в нем, как Надя Крупская растворялась в Ленине. Но мне думается, что Анастасия Сергеевна была даровитее Ивана Ильича. Только ее способности остались в зародыше. Поглощенная им, она не выработала себя, забыла о себе. На заседаниях ЦК она неизменно присутствовала. Сидела не за нашим большим столом, а за своим маленьким, у стены, как раз за спиной Ивана Ильича. Иногда вставала, чтобы отдать приказ горничной или подвинуть гостям вкусное угощение. Хозяйка она была внимательная и приветливая. Высокая, статная, с лицом все еще красивым, с темными, живыми глазами, она всем своим обликом дополняла барственную уютность их столовой. Но как менялось ее лицо, какие искры сыпались из ее выразительных глаз, если кто-нибудь из нас имел дерзость не согласиться с председателем, спорить с ним. Я любовалась молодой впечатлительностью этой седоволосой женщины, изумлялась силе магнетического отпора, который струился от нее на дерзкого. Чувствовал за своей спиной это струение и Петрункевич. Через плечо оборачивался он назад на наблюдательный пункт, где заседала его жена. Она отвечала на его улыбку полуулыбкой и притихала.

Но не всегда. Иногда, нарушая все уставы, врывалась она в прения ЦК и налетала на непокорных. Рассудочные ее доводы неизменно были повторением его доводов, но волнение, чувство, бившее ключом, были собственные. Выражались они восклицаниями:

– Это невозможно! Недопустимо! Как МОЖЕТЕ вы так думать?!.

Ей редко возражали и так же редко с ней соглашались. Но присутствие Анастасии Сергеевны придавало нашим заседаниям живописность, вносило ноту вечно женственного. Правда, в ЦК была еще другая женщина, Ариадна Владимировна Тыркова. Но мое положение было совсем иное. С Анастасией Сергеевной обращались как с дамой, да еще пожилой, а я вошла в ЦК, когда мне было 36 лет. Я была товарищем, участвовала в походах и стычках, со мной можно было жестоко спорить, на меня можно было налететь, на меня можно было без церемоний перебросить часть партийной работы, поручить мне написать статью, брошюру, приготовить доклад, выступить на митинге. Мне уступали дорогу, придвигали мне стул, оказывали те мелкие проявления внимания, которые благовоспитанные люди привыкли оказывать женщинам. Но это нисколько не нарушало полного равенства, прелесть которого я оценила, только попав в Англию. Там я наблюдала, как, при внешнем почтении несравненно большем, чем отдавали женщинам в России, англичанок держали за чертой, в своего рода женском гетто, которого не поколебали ни избирательные права, ни появление женщин в парламенте. Разговоров о том, что женщины существа второстепенные, я в Англии никогда не слышала. Говорить об этом было бы неприлично и не нужно. Это само собой разумеется. Теперь это уже меняется и в Англии, хотя уверенность в мужском превосходстве еще жива.

У нас было иначе. При равной работе мы были равны не перед законом, не перед работодателем, а перед общественным мнением, особенно в тех кругах, где я жила. Я дразнила своих товарищей, что я, единственная женщина в ЦК, даю пример немногословия, служу живым доказательством, что мужчины болтливее женщин. На заседаниях ЦК я больше слушала, чем говорила, хотя вообще была разговорчива. Но мне было несравненно интереснее слушать знающих людей, чем себя. Большинство членов ЦК знали бесконечно больше, чем я, лучше меня были подготовлены к политической работе. Для меня ЦК был высшей школой политических наук. Когда в Думе проходил какой-нибудь запутанный вопрос и нам, в комитете или во фракции, его разъясняли наши юристы, Набоков, Тесленко, Маклаков, Петражицкий, Новгородцев, я слушала их с таким же эстетическим удовольствием, как слушала лекции по математике.

В ЦК и во фракции прения часто бывали интереснее, чем когда они потом выносились в Государственную думу. Как в поэзии бывает, что первый набросок поэмы сверкает блестками, которые тускнеют от позднейшей полировки, так и в речах первая, непосредственная, порой отрывисто высказанная мысль может звучать убедительнее, чем речь отделанная, заранее приготовленная. Оттого так интересно находиться в самом сердце большой политической партии или большой политической работы, слушать импровизацию даровитых людей, ловить первое зарождение идей и эмоций, которые потом разносятся по стране, иногда отражаются на ее жизни.

Общий дух партии был дружный. У нас не было расколов, интриг, как у социалистов. Не было у нас и разъедающей революционные партии провокации, верной спутницы заговорщицких организаций. Мы мечтали мирным путем, через парламент осчастливить Россию, дать ей свободу мысли, создать для каждого обитателя великой империи, без различия сословий и национальностей, просторную, достойную жизнь. Задачи были поставлены правильно. Только осуществить их нам не удалось. Все же и сейчас, после всех уроков военных и революционных, после всех наблюдений над политической Европой, если бы меня спросили, какой строй я хотела бы для России, я отвечу без колебаний:

– Кадетский.

Хотя с тех пор Европа так покатилась назад, так одичала, что, может быть, ей на некоторое время нужен не либеральный, а суровый порядок.

Я только что сказала, что среди нас не было провокаторов. Надо внести поправку. Когда революция вскрыла архивы охранки, мы были очень удивлены, что в ее бумагах нашлось указание на одного агента-провокатора, приставленного к кадетам. Это был князь Бебутов, фигура довольно комическая.

Перед открытием Первой Думы между нами замелькал отставной гвардейский офицер, не то грузин, не то армянин, с характерным кавказским профилем, с не менее характерным кавказским акцентом. При этом масон. Мы, смеясь, спрашивали друг друга, как он к нам попал. Не слишком молодой, но франтоватый, дамский поклонник, малообразованный, по-восточному туповатый, он щеголял резкостью суждений, громко ораторствовал, требуя от партии самых решительных слов и действий. Когда весной 1906 года понадобились деньги на устройство кадетского клуба, Бебутов привез Петрункевичу 10 000 рублей, сумму по тогдашним временам немалую. Злые языки уверяли, что это не его деньги, что он их самовольно взял у своей богатой жены, которая так на него за это рассердилась, что прогнала его. На самом деле, как выяснилось после революции, деньги дала охранка, чтобы ввести Бебутова в кадетские верхи. Он был уверен, что за такой щедрый дар его выберут в ЦК, и просчитался. Его хвастовство, его политическое фанфаронство, необразованность, глупость совсем не подходили к стилю нашего комитета. Чем больше Бебутов старался, оказывал мелкие услуги, делал визиты, принимал у себя, суетился, тем с более насмешливым недоумением его разглядывали.

Раз и я у него побывала. Он держал отличную кухарку. Ужин был на славу. Подали колоссальную индейку, нафаршированную сложнейшим фаршем. Вино было дорогое. Тосты самого зажигательного характера. Но все, переизбыток угощения и переизбыток левизны, было как-то нелепо. В гостиной меня поразили ширмы, оклеенные карикатурами на Николая II. Я спросила Бебутова:

– Неужели вы не боитесь, что на вас донесет прислуга, что полиция может