На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

В кадетской программе он многое разделял, многое ему нравилось. Только не принудительное отчуждение помещичьих земель. За дедовскую свою землю он крепко держался. Он врос в нее. Она была часть его существа. С какой стати должен он отдавать землю мужикам? Они все перепортят, все запустят, будут кое-как обрабатывать поля, где он уже более полувека вводил улучшения, как до него это делали его отец, дед, прадед. Но спорить отец не стал, ни на митинге, ни после, дома. С Сакулиным обошелся как приветливый хозяин, благодарил его, что потрудился, что приехал и собрание устроил. Папу даже забавляло, что в его вотчине такое происшествие – политическое собрание. Он был так уверен в крепости и стойкости правительства, что за свои вотчины не тревожился.

Когда чуть ли не через несколько дней после этого Думу распустили, папа, насмешливо блестя глазами, сказал мне:

– Ну что? Не вышло? Мы еще поцарствуем в наших вотчинах.

К счастию, он не дожил до революции.

По противоречию человеческой натуры, меня его слова не обидели. Может быть, потому, что я как-то не связывала нашей кадетской программы с Вергежей, не задумывалась над тем, что ведь и до нас может дойти очередь и нас могут лишить деревенского простора, к которому мы так привыкли, лишить гнезда.

После речи Сакулина меня удивила мама. Она задумчиво сказала члену Думы:

– Вы хотите помещичьи земли передать мужикам. Но ведь мы, помещики, мужикам нужны. Дворянские гнезда – это гнезда культуры. Мы ближе к народу, чем горожане. Мужики от нас многому учатся. Нет, поместья надо сохранить.

Для такой твердой либералки, как мама, это были неожиданные речи. Сакулин был горожанин. Для него не было сомнения, что землю от помещиков надо отобрать. Он заспорил. Мама мягко, но твердо стояла на своем. Я ждала, что скажет Аркадий. Он только мельком бросил несколько иронических замечаний, но в них тоже сквозила неуверенность, что обезземеление дворянства принесет России пользу. Так бывший народоволец и шестидесятница, воззрения которых складывались под знаком служения народу, вдруг задумались, – а что, если России нужны не только благополучные крестьяне, но и благополучные помещики?

Шел уже третий год с тех пор, как мой брат Аркадий вернулся из Сибири. Он поселился с женой на Вергеже и все больше втягивался в сельское хозяйство. Наконец у папы появился в семье настоящий помощник. Втроем, включая маму, которая по-прежнему следила за всеми подробностями хозяйства, они улучшали скотный двор, поля, сад, выписывали племенной скот, семена, машины, искусственное удобрение, получали и читали сельскохозяйственные журналы. На Вергежу стали привозить экскурсантов, учеников сельскохозяйственных школ, чтобы показать им, чего при желании можно добиться в нашей малоплодородной Новгородской губернии. Постепенно улучшались и денежные дела семьи. Росли обороты. Легче стало платить проценты в Дворянский банк. Правда, денег все-таки часто не хватало, хотя жизнь шла такая же простая, как и прежде. Но теперь уже не надо было с усилием наскребать несколько рублей, чтобы купить в деревенской лавочке сахару или пшеничной муки, как бывало в дни моей юности. И кладовая и амбар были полны. На скотном дворе стояло около 70 коров. Мама, которая за 20 лет перед тем переселилась в обедневшую усадьбу, могла с чувством удовлетворения оглянуться на пройденный путь.

Не только у нас в усадьбе, но и кругом нас в деревнях жизнь становилась все обильнее. Как земля глубоко вспаханная, переворошенная родит с удесятеренной силой, так и переворошенная Россия заработала с удесятеренной щедростью. Это сразу отразилось на жизни крестьян. Когда мы, по старой привычке, ходили к ним поесть праздничных пирогов, нас угощали куда обильнее, чем бывало в нашем детстве. По-прежнему в праздник по деревенским улицам прогуливались взад и вперед девушки. По-прежнему они за день раз десять меняли наряды, но теперь, кроме дешевых ситцевых, они уже щеголяли более дорогими шерстяными, а иногда и шелковыми платьями. Вечером пастух гнал в деревню большое стадо уже не чахлых, а хороших коров, частью выращенных из наших породистых телят.

И в усадьбе жизнь текла полная, щедрая. Летом, на Рождество, на Масленицу, на Пасху вокруг мамы собирались дочери, сыновья, невестки, зятья, внуки, внучки. Это было продолжение той же жизни, как и в нашем детстве, в нашей юности, только еще привольнее. В дни семейных праздников за стол садилось больше 20 человек, все своя семья, включая племянников и племянниц. Еды было до отвала не только в господской столовой, но и в господской кухне, и в рабочей застольной. Это обилие принималось как должное. Только долгое, мучительное обнищание России под советской властью заставило русских, отчасти и иностранцев, понять богатство царской России.

Я часто приезжала отдохнуть, повидать маму, детей, всю семью. После суматохи и суетни Таврического дворца, где я, по обязанностям журналистки, бывала каждый день, неторопливость и тишина Вергежи действовали как целебное купание. Вильямс часто приезжал со мной. Он был дружен со всеми тремя поколениями. Папа за столом сажал его на почетное место рядом с собой и, как Бабай, подробно расспрашивал его о политике, вел с ним серьезный, мужской разговор. А с молодого конца стола, который отводился для молодого поколения, доносился смех.

Смеялись на Вергеже много. Пример подавали старшие. Мама до самой смерти сохранила молодой смех. Папа, который прежде всегда куда-то сосредоточенно, хмуро спешил, торопился, стал с годами спокойнее, веселее. Реже становились грозные вспышки гнева, тяжело ложившиеся на наше детство, на нашу юность. Хотя способность вскипеть, разразиться грозным криком, да так, что было слышно за две версты, за рекой, в селе Высоком, – эту способность папа не утратил.

– Ишь ты, опять тырковский барин расходился, – говорили в таких случаях высоцкие мужики.

Им нравилось, что у них такой могучий старик-сосед. Как гаркнет, по всей округе слышно. Даром что штатский генерал, а любого военного перекричит.

Но теперь папин гнев проходил быстрее и почти никогда не относился к семье. По мере того как мы становились на ноги, он признавал нашу самостоятельность, с интересом следил за нашей жизнью, но в нее не вмешивался. К внукам относился с любовной снисходительностью, терпеливо переносил шум, который вместе с ними вторгался в вергежский дом. Они росли, из детей превращались в молодежь, но шум не уменьшался. Топот ног, гулкий стук деревенских сапог о деревянную лестницу, звонкие голоса внучек, ломавшиеся баритоны внуков раздавались все громче, разносились по обоим этажам старого дома, врывались в кабинет, где папа сидел за своими счетами, письмами или за божественными книгами. Его этот весенний грохот и гул не раздражал, он только, посмеиваясь, говорил:

– А потише нельзя?

Само собой разумеется, что за столом в столовой притихали. Мама, опытный дирижер, умела направлять семейный хор. Делала это незаметно, мягко, без замечаний. Но никому не вздумалось бы шуметь, тем более сказать резкое слово. Для этого уходи в сад, в лес, в поле, на реку, там кричи сколько хочешь. А в столовой, в общей комнате, надо вести себя определенным образом.

Но был клапан, через который и в столовой прорывалась, освобождалась перекипавшая через край жизнерадостность. Это был смех. Иногда он был связан с общим разговором, зарождался на старшем конце стола, перекидывался дальше. Иногда он шел с дальнего, молодого конца стола и невозможно было разобрать, что его вызвало. Точно смех сам рождался от стен, от воздуха, пронизанного солнечными лучами, золотисто-зелеными, насыщенными отблесками густой липовой листвы от старых деревьев, темневших вокруг. Или это старик Волхов там, внизу, смеялся, тихо плескаясь о песчаный берег, и смех реки врывался в молодые сердца? Когда с того конца неожиданно раздавался всплеск смеха, хозяин и хозяйка вопросительно смотрели на веселые, розовые лица третьего поколения и сами начинали улыбаться. Смех разрастался в хохот. Папа вторил. Его грузное тело колыхалось под тонкой сатиновой рубашкой, и он сквозь смех, добродушно спрашивал:

– Ну чего вы хохочете? В чем дело? – хотя и сам хохотал.

Молодежь и сама не всегда знала, в чем дело. Пробовали объяснить, сбивались, перебивали друг