На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

читал по бумажке речь, вероятно составленную для него кем-нибудь из секретарей. Его голос, его манеры, его слова и мысли – все было из другого мира. То, что царь перед самым открытием Думы отставил Витте, инициатора Манифеста 17 октября, понимавшего значение народного представительства, и на его место назначил верного престолу, но ничего не понимающего в том, что творилось в России, Горемыкина, толковалось как пренебрежение к Думе, как лишнее доказательство нежелания с ней работать.

Но и народное представительство со своей стороны не проявляло охоты к сближению. Безумие было обоюдное. Ответственность падает на обе стороны. У правительства был вековой опыт, были традиции управления. Оно должно было понять, что время и события подняли из народной стихии свежие силы, что для укрепления и благополучия Российской державы необходимо их использовать, дать им применение, исход. Министры смотрели на депутатов с такой же враждебностью и подозрительностью, с какой депутаты смотрели на министров. Но министры были сдержаннее, не позволяли себе резких выходок, прикрывали свои чувства холодной вежливостью. Благовоспитанности и выдержки бюрократы проявили больше, чем народные избранники.

А депутаты считали себя вправе давать простор своему темпераменту, осыпали противников самыми жгучими обвинениями, не взвешивая слов, даже не слишком заботясь о справедливости своих нападок. Особенно бурные стычки происходили из-за еврейского вопроса, из-за земли и смертной казни. Последний вопрос был самый губительный.

В России смертная казнь за уголовные преступления была отменена императрицей Елизаветой Петровной в 1740 году, гораздо раньше, чем в Европе.

В ночь, когда лейб-кампанцы возвели дочь Петра Великого на престол, она перед образами поклялась, что никогда никого не казнит. Указа она не издала, но с тех пор казнь за уголовные преступления была отменена, а за преступления государственные применялась крайне редко: в исключительных случаях. Россия отвыкла от эшафотов и виселиц. Все содрогнулись, когда Николай I повесил пять декабристов. Петрашевцам грозила виселица, но в последнюю минуту Николай заменил смертный приговор каторгой. При Александре II казнили за покушение на цареубийство. И русская юридическая наука, и русская народная совесть требовали полной отмены смертной казни. Об этом писались книги и статьи, читались лекции, произносились речи, доказывающие, что государство своих граждан убивать не имеет права. Помню, я написала рассказ – кажется, неплохой – для сборника против смертной казни. Наша книга очень быстро разошлась. Любопытно, что наше равнодушие к императорскому прошлому и наше невежество были так велики, что в сборнике не было статьи, посвященной Елизавете Петровне. А ведь ее царственное решение усилило в русском народе какое-то прирожденное отвращение к смертной казни. Полтораста лет спустя после обета Елизаветы Петровны оно красноречиво, но, к несчастью, односторонне высказалось в Государственной думе.

Я пишу, а перед моим воображением встает дикая сцена. На председательском кресле возвышается внушительная фигура Муромцева. Гораздо ниже его, на секретарском месте, Шаховской. Между ними, на ораторской трибуне, человек в генеральской форме. Это главный военный прокурор Павлов, в ведении которого находятся военно-полевые суды, вызывающие справедливое отвращение общественного мнения, воспитанного на правосудии реформ Александра II. Не успел он произнести несколько слов, как на депутатских скамьях началось настоящее безумие. Члены Думы исступленно кричали, топали ногами, вскакивали, стучали пюпитрами, грозили:

– Вон! Вон! Палач! Убийца! Кровь на руках! Вон! Палач!

Генерал опять попытался заговорить. Опять со всех сторон понеслись крики. Он махнул рукой, торопливо сошел с трибуны и исчез. Это была не случайная вспышка необузданных чувств. Генерал Павлов, пытавшийся заговорить от имени военного правосудия, был для общественного мнения фигурой и ненавистной и символической. Вот как В. А. Маклаков, который в своих воспоминаниях сурово осуждает непримиримость оппозиции в первых двух Думах и резкость думских речей, пишет о генерале Павлове:

«У политических защитников моего поколения к Павлову добрых чувств быть не могло. Он для нас олицетворял “смертную казнь”, требовал от судей ее применения, сменял мягких судей, отменял приговоры, в которых смертной казни назначено не было, словом, делал все, чтобы никто от виселицы не ускользнул» (из книги «Первая Государственная дума»).

Военно-полевые суды волновали, возмущали, ожесточали общественное мнение. Они действовали в таком упрощенном, ускоренном порядке, что судьи не имели возможности разобраться в деле, обвиняемые не имели времени защититься, привести свидетелей, доказать свою невинность. Часто казнили людей, ни в чем не повинных или совершивших проступок, за который не полагалось казнить. Не было никаких гарантий правосудия. Это был не суд, а бесчеловечная расправа. Военно-полевой суд редко кончался оправданием. Обычно он выносил смертный приговор, который немедленно приводился в исполнение. На него не было апелляции. Для произвола судей, для судебных ошибок был неограниченный простор. Вся судебная процедура противоречила надписи, которую после реформы Александра II русские люди привыкли читать на всех русских судебных учреждениях:

ПРАВДА И МИЛОСТЬ ДА ЦАРСТВУЮТ В СУДАХ.

Нарушение этого мудрого завета вызывало справедливое негодование. Появление на думской трибуне генерал-прокурора, руководившего этим официальным беззаконием, подействовало на Думу как прикосновение каленого железа. Взошел он на трибуну, чтобы от имени правительства ответить на запрос Думы о военно-полевых судах, но члены Думы не пожелали слушать его ответа, не дали ему говорить. Буйными криками, оскорбительными возгласами они согнали его с трибуны. Тщетно граф П. Н. Гейден напоминал оппозиции ее собственные проповеди.

– Не забывайте, что мы собрались сюда во имя свободы, что всякое насилие над свободой слова недопустимо, – говорил он. – Новый порядок надо вводить новыми приемами. Надо уважать права противника, уважать его личность.

Гейдена выслушали терпеливо. Но Павлову говорить все-таки не дали. Через несколько дней его убили террористы. Правительство считало, что доля ответственности за это убийство падает и на Думу, что думские речи подстрекнули террористов, усилили их уверенность, что они имеют право убивать агентов власти.

В поведении оппозиции, конечно, была двойственность. За государством она отрицала право убивать, а революционеров за бессудные убийства осудить не хотела. Это было губительное противоречие, правовое и моральное. Многие осознали это только позже. А в 1906 году граф Гейден, М. А. Стахович, М. М. Ковалевский, князь E. Н. Трубецкой тщетно взывали к народным представителям, уговаривая их вдуматься в эти противоречия. Прекращения военно-полевых судов они тоже добивались, но они считали, что одновременно с этим Дума должна вынести моральное осуждение террору.

Эти депутаты пользовались в Думе большим и заслуженным уважением. Трубецкой и Стахович были настоящие ораторы. В их доводах была логика, их призыв к внутреннему миру исходил из искренней патриотической тревоги за Россию. В ответ на постоянные угрозы слева, что народ силой возьмет то, чего правительство не хочет давать, Стахович говорил:

– Если среди народа есть голоса, что они решат вопросы силой, не считаясь ни с чем, то Дума должна сказать такому народу: «Молчи». Это крик народа безумного, это крик народа преступного. Тысячу лет, потом и кровью народною, создавали и создали Россию. Россия принадлежит всем, а не одному нашему буйному поколению.

Вещие слова, но они не нашли отклика. Слишком резко расходились они с политическими страстями, кипевшими в Государственной думе и вокруг нее. Голоса умеренных либералов остались голосами вопиющих в пустыне. Теперь это придает им пророческий оттенок.

Первая Дума все ставила остро, требовала немедленного разрешения сразу всех вопросов: общеправового, национального, аграрного. Самым острым оказался последний, но и национальные проблемы многоязычной Русской империи вызывали страстные споры. Особенно еврейское равноправие, вернее бесправие. Черта оседлости, ограниченность в правах передвижения, труда, образования делали еврейский вопрос особенно настоятельным, неотложным, настойчивее привлекали к нему внимание общественного мнения, сильнее заражали своей страстностью, вызывали более деятельное сочувствие, если не во всех, то во всяком случае в оппозиции.

В кадетской партии было немало евреев, хотя гораздо меньше, чем в партиях социалистических. В думской фракции их было немного. Владимир Гессен, Винавер, Иоллос, Герценштейн, Шефтель, еще несколько адвокатов. Кажется, это все? Из них