На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

думу, все еще не входила в берега. На каждом шагу напоминала она о себе народным представителям. Им не давали опомниться, их подгоняли, с детским нетерпением ждали, что они сразу, как по волшебству, осуществят все перемены, о которых говорилось в партийных программах и на митингах.

Новорожденный русский парламент жил среди массового подстрекательства. В Таврическом дворце напор шел от Трудовой группы, от кулуаров, врывался извне. Все новые и новые депутации, нередко в живописных местных костюмах, появлялись в парадных, гулких дворцовых залах. Ходоки привозили с собой наказы, где неизменно говорилось о земле и воле, где гремел все еще не молкнувший лозунг – требуйте, требуйте! В кулуарах вокруг ходоков собирались митинги. Журналисты и публика их окружали, расспрашивали, поддерживали, расхваливали. Страна точно еще дрожала от нетерпения и нетерпимости. Царила общая уверенность, что все будет прекрасно, если только неустанно вынуждать правительство на новые уступки. Но Дума уступать ничего не должна. Стойте твердо за права народа и знайте, что весь народ, как один человек, готов поддержать Государственную думу.

Этим обещаниям верили. Умные кадеты поддавались демагогическому гипнозу. Он шел не сверху, не от вожаков, а от толпы, от демоса. Были скептики, были сомневающиеся, но их иронические голоса тонули в общем победном хоре, гремевшем и внутри Таврического дворца, и за его стенами. Народные представители жили как на открытом форуме, проще сказать, на площади. Вокруг них еще шумело взбаламученное море. Это была уже не буря, а мертвая зыбь. Но не нашлось достаточно чуткого уха, чтобы вовремя уловить перемену в ритме.

Иллюзия поддерживалась кулуарным гулом. В жизни Первой Государственной думы кулуары занимали большое место. Название кулуаров не подходит к великолепной Потемкинской бальной зале, которая была отведена для публики, для журналистов, для встречи депутатов с народом. Длинный и широкий покой, в котором при матушке Екатерине танцевали тысячи пар, поражал стильностью, красотой и размерами. Через высокие, от потолка до полу, окна можно было прямо выходить в сад. В простенках такие же высокие зеркала, около них белые скамьи, обитые голубым штофом. Под потолком сверкали старинные хрустальные люстры. А под ними, на блестящем, узорном паркете, кружилась, суетилась, шумно волновалась пестрая, совсем не бальная толпа.

Но праздничность в ней была. Она шла от весеннего солнца, от выражения лиц, от светлых женских платьев. Элегантных дам было немного. Их дорогие наряды спокойно уживались с менее обдуманными костюмами женщин, захваченных политикой, еще не остывших от горячей выборной работы. У женщин не было избирательных прав, но они развили такую энергию, что считали депутатов своими избранниками и приходили в Таврический дворец если не как к себе домой, то как в свой клуб.

Почти каждый день на трибуне выдвигались новые люди. В кулуарах их ловили, окружали, обласкивали, взвинчивали, подкладывали в огонь хворосту. Знакомые и незнакомые собирались в группы, громогласно обсуждали все сказанное с трибуны, еще более громогласно громили министров за каждое их слово, каждое их движение.

В бальной зале Таврического дворца как бы продолжались заседания Государственной думы. Здесь до конца, до последнего абсурда, договаривалось то, что обсуждалось в полуциркульном зале заседаний. Но там сохранялось некоторое чувство ответственности. Там Муромцев, пресса, стенографисты – все удерживало в каких-то хотя и очень широких, но все-таки рамках. В кулуарах царила безбрежная свобода и безответственность. Там с утра до вечера шел непрерывный митинг, никем не направляемый, но тем более задорный. Говорили все, кому было не лень: члены бесчисленных депутаций, непрерывным потоком тянувшихся со всех концов России, одинокие посетители, журналисты, русские и иностранные, изредка и депутаты. Женские голоса часто перебивали мужские. Это была наскоро оборудованная лаборатория, где лихорадочно проверялось и вырабатывалось еще не кристаллизованное общественное мнение.

Одним из любимых кулуарных героев был Аладьин. С красной гвоздикой в петличке – эту эмблему социализма мало кто из трудовиков носил, – с счастливой улыбкой на бритом лице, он откровенно упивался похвалами. Почему бы ему и не упиваться? Ведь он верил, да и многие кругом него верили, что своим красноречием он колеблет дряхлое, ненавистное самодержавие, расчищает перед народом дорогу к новой жизни, свободной и счастливой.

Нельзя понять ту эпоху, если забыть повальную, безграничную веру в политические формулы, забыть тот энтузиазм, с которым их повторяли, как повторяют колдовской заговор. Когда извержение кончилось, когда лава остыла, многие с изумлением озирались, сами себе удивлялись – как мог я так думать, так говорить, так действовать? Очевидно, было тогда в России, как во Франции перед революцией 1789 года, массовое настроение, которому только немногие не поддавались. В такие поворотные эпохи истории люди становятся обреченными. Или одержимыми.

Одержимость 1906 года была насыщена высокими идеями и добрыми порывами. Это не была эгоистическая борьба за власть людей определенного класса. Где уж тут, когда на штурм бросились дворяне, господствующий класс. Для них власть была не целью, а средством, чтобы дать России самый усовершенствованный государственный строй, устранить или облегчить социальные несправедливости, защитить униженных и обиженных, сделать всех свободными. В толпе депутатов первого набора, которые еще вчера были просто обывателями, а сегодня стали частью русского государственного механизма, немного было честолюбцев. Даже слишком мало. В политике честолюбие важный двигатель. Честолюбие приучает к осторожности. Осторожности русские общественники не проявили, считали ее такой же вредной, как сговорчивость. О чем раздумывать, о чем сговариваться, когда все ясно, когда вот-вот – и мы осуществим великие замыслы и идеалы.

Кипучая освободительная идеология, которую накопили предыдущие поколения, которую наше поколение донесло до первого русского парламента, начала давать результаты, оказала на русскую жизнь влияние, глубокое и благотворное, но позже, когда Дума сузилась, смирилась. Внутренний рост Российской державы сразу усилился, народное благосостояние поднялось со сказочной быстротой, а историческая власть осталась на месте. Вглядываясь в Россию, за последние полвека невольно удивляешься ограниченности и бессилию человеческих расчетов. Русская интеллигенция взрывала самодержавие, чтобы освободить и обогатить народ, а получился коммунизм, нищета, рабство, террор. В 1914 году мы с такой же страстностью вложили себя в дело защиты отечества. К патриотическому порыву присоединился дружный, из страны в страну пробежавший клич: война войне, война последней войне! На самом деле вражда между народами усилилась, привела к еще более разрушительной и страшной нынешней войне, за которой многие уже предвидят следующую еще более страшную, еще более жестокую. Шатки и слепы наши логические способности.

Летом 1906 года такие мысли не приходили в голову. В кулуарах Таврического дворца иллюзии полыхали, как зарево. Я эти иллюзии разделяла. Вильямс также. Мы с ним, два журналиста, торопились в Таврический дворец, как на званый пир. Он писал в «Манчестер Гардиан», а я в разных русских газетах. Работа была и спешная, и захватывающая. В Первой Думе ложа для журналистов помещалась направо от председателя, рядом с просторной министерской ложей. Потом нас перевели налево, отогнали подальше от министров, не знаю, по их просьбе или полиция нашла такое соседство небезопасным. Журналисты были органически связаны с Государственной думой, частью ее, как посредники между Думой и читающей Россией. Они были разносителями, толкователями думских идей и домогательств, ее страстей, ее гнева. К счастью, несмотря на весь гражданский пыл медового месяца русского парламентаризма, несмотря на заразительность переливавшего через край энтузиазма, у нас, газетчиков, все-таки уцелело чувство юмора. В ложе прессы постоянно слышались шутки, остроты, смех. Опасно было попасться этим зубоскалам на зубок.

Общий дух прессы сливался с настроением самой Думы. Журналисты как бы продолжали ее работу, особенно стараясь выделить, оттенить в своих отчетах все, что говорилось против правительства. Когда начали выступать министры, они не нашли сочувственного отклика ни на думских скамьях, ни в ложе журналистов, ни среди публики, присутствовавшей на хорах, ни среди газетных читателей. Правда, трудно было сочувствовать ограниченному, заскорузлому в бюрократическом формализме премьеру Горемыкину, когда кругом кипели новые идеи.

Думские репортеры были одним из проявлений этой новизны. Это была новая разновидность газетчиков. Среди нас почти не было людей, раньше составивших себе имя. Это был новый набор. Большинство пробило себе дорогу