На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

к этой профессии отчетами о выборных собраниях. Там они познакомились с новыми политическими деятелями и их мыслями, приучились быстро излагать речи и прения. Это не так легко даже при писательских способностях. Хороший парламентский репортер должен прежде всего цепко следить за чужой мыслью, отчетливо ее схватывать, запоминать, быстро передавать главное, не увлекаясь завитушками и отсебятиной, которая так легко разгорается в воображении талантливого писателя.

Не знаю, потому ли, что думская работа требовала быстроты, или потому, что евреи со свойственной им страстностью все глубже ныряли в русскую политику, но среди думских репортеров оказалось немало евреев. Из русских помню представителей «Русских Ведомостей» Аркадакского, которого знала еще по Парижу. Маленького, черномазенького Скворцова, редактора журнала «Колокол», который с пугливой брезгливостью держался в стороне от остальной пишущей братии, и приват-доцента А. А. Пиленко, сотрудника «Нового Времени».

Русский парламент родился в 1906 и кончился в 1917 году. За эти 11 лет думские журналисты сумели создать себе в русской прессе место и видное, и выгодное, свои заработки довели до размеров, раньше неслыханных. Многие из них любили свое ремесло, гордились им. Иногда путали, перевирали, привирали, преувеличивали таланты своих любимцев, замалчивали здравые мысли, удачные слова своих политических противников. Но большинство были честные газетные работники, старались давать читателям верную информацию и не спекулировали на парламентских делах, на газетных заметках, как это часто делается в европейской прессе.

В Первой Думе журналисты, несмотря на свою профессиональную насмешливость, относились к своим обязанностям, ко всему, что делалось в Думе, с таким же увлечением, как и народные представители. Мы были сотрудниками депутатов. Это приподымало, обязывало. Для меня это сотрудничество было особенно тесным, так как я, как член ЦК, имела право принимать участие в совещаниях и решениях кадетской фракции Государственной думы. Насколько мне известно, в других фракциях женщины в совещаниях участия не принимали и таких полудепутаток не было. Меня выбрали в ЦК на апрельском съезде партии. Он происходил перед самым открытием Государственной думы и прошел под шум победных речей и восклицаний. Партия так разрослась, что необходимо было ввести в ЦК новых людей, выдвинувшихся во время выборов, частью депутатов, частью деятельных провинциалов. Списки новых членов составлял и проводил Шаховской. Он знал своих единомышленников повсюду, он лучше многих понимал людей. Его авторитет был так велик, что его кандидатуры почти не обсуждались, просто голосовались.

Он и меня провел в ЦК. По правде сказать, особенных заслуг за мной не числилось. Я могла писать и писала в газетах. Во время выборов я убедилась, что могу говорить политические речи. Я не боялась эстрады, не робела перед толпой, могла отбивать жесткие мячики противников. Но политически я была мало подготовлена. Да и не я одна. Некоторую выучку я прошла, когда попала в ЦК. Все же Шаховской, всматриваясь в меня круглыми, ясными, насмешливыми глазами, в ответ на мои сомнения, гожусь ли я в члены высокого собрания политических книжников, решительно заявил:

– Ничего. Вы быстрая. На ходу научитесь. А для Павла Николаевича полезно, что в нашем Ареопаге будет женщина.

И захохотал, вспоминая мой бой с Милюковым из-за женского равноправия.

Конечно, ЦК – это был Ареопаг, собрание людей выдающихся, просвещенных, успевших уже проявить себя в той или иной области. Больше всего было юристов, теоретиков и практиков, профессоров и адвокатов. Вопросы права трактовались на наших заседаниях лучшими его знатоками. У нас был Набоков, двое Гессенов, Иосиф и Владимир, Винавер, Кокошкин, Тесленко, Маклаков, Петражицкий. Многие земцы окончили юридический факультет. Были у нас и профессора истории, философии, социальных наук: Н. И. Кареев, П. И. Новгородцев, E. Н. Щепкин, Н. А. Гредескул. И в ЦК и во фракции были люди разного калибра, но не было ничтожеств.

В Таврическом дворце для заседаний кадетской фракции была отведена большая угловая комната, из окон которой мы могли прямо выходить в сад. Слово «заседание» не очень точное, так как часто нам некогда было рассаживаться. Быстрые, летучие совещания происходили в перерыв между прениями, перед поправками и голосованиями для обсуждения ответа на министерскую речь. Депутаты слушали друг друга и в то же время прислушивались, не зазвонит ли звонок, призывающий их вернуться в залу заседания. Надо было быстро наметить ораторов, проверить доводы, закрепить позиции, нащупать слабые стороны противника, обменяться впечатлениями и соображениями. Во фракции не любили многословия, ждали не красноречия, а ясности. Хотя в этой угловой, залитой светом комнате слова часто звучали крепче, чем с трибуны. Многие речи, первый набросок которых я слышала во фракции, вынесенные на трибуну, теряли свою непосредственную убедительность. Как первый набросок поэмы бывает иногда пленительнее законченного, отшлифованного чистовика.

Из залы заседаний депутаты приносили с собой во фракцию горячую пульсацию парламентских прений. Их отзвуки можно было ловить и в кулуарах, но в нашей залитой солнцем, просторной фракционной комнате депутаты были не в толпе, они были у себя, среди своих. Не надо было опасаться, что газетчики поймают неосторожное слово и пустят его в печать. Во фракции было безопасно думать вслух, критиковать чужих и своих ораторов, высказывать сомнения, бросать те полумысли, которые придают суждениям животрепещущую остроту.

И шутить во фракции можно было без опаски, без оглядки. Наш Ареопаг не был торжественным. Торжественность не в русском духе. Русский народ простой. Во фракции раздавался смех, остроты, цитаты из поэтов на всяких языках, не исключая латинского и греческого, который чаще всего приводил Д. Д. Протопопов, хороший лингвист. Все это вперемежку с кипением политических эмоций, для выражения которых эти даровитые люди умели находить слова пламенные и искренние.

Горение духа было большое, но практической догадки было мало. Казалось бы, что сотрудничество с правительством было непременным условием законодательной работы всякого народного представительства, между тем всякое соприкосновение с представителями власти приводило депутатов в состояние сектантского негодования.

Это очень резко выявилось, когда по Таврическому дворцу прошла тень, только тень переговоров между Милюковым и правительством. Фракция, вообще очень покорная, сразу взбунтовалась против своего лидера.

Переговоры вперед были опорочены странным выбором посредника, третьесортного иностранного корреспондента, очень непопулярного среди своих коллег, русских и иностранных. Но, по правде сказать, если бы правительство выбрало и более почтенную сваху, все равно из этого бы ничего не вышло. Обе стороны не додумались до уступок, а без них какой же сговор. От правительства требовали безусловной сдачи, ответственного перед Думой министерства, которое осуществит кадетскую программу. Но правительство было не так слабо, чтобы капитулировать.

Первая Дума была думой неизжитого гнева против неограниченного самодержавия. Царь, издав манифест о народном представительстве, сам себя ограничил, но обличительные страсти все еще туманили умы. На этом вся Дума объединялась. Внутренней, междупартийной полемики в Первой Думе почти не было. Вся динамическая сила и кадетов и трудовиков была направлена против правительства. Когда министерская ложа пустовала, обрушивались на правительство в целом. Когда на кафедру выходил министр, летели в атаку против него.

Муромцев, чтобы немного охладить страсти, устраивал после министерских речей перерыв. Это не помогало. Молнии мелькали по всему Таврическому дворцу. В кулуарах, во время перерыва, как пчелы гудели журналисты, депутаты, публика, спустившаяся с хоров. Все, разгоряченные появлением тех, кого они считали врагами народа, пылали желанием как можно скорее, как можно резче сказать этим прислужникам самодержавия всю, всю правду. Во фракциях ораторы наскоро набрасывали планы речей, самых беспощадных. Им со всех сторон подбавляли все больше враждебных возражений, колючих словечек, суровых упреков и обличений. Подымаясь на трибуну, ораторы знали, что чем яростнее они будут нападать на министров, тем больше сочувствия встретят они в Думе и вне Думы.

Председателем Совета министров был старик Горемыкин. Невысокий, сгорбленный, с длинными, старомодными седыми баками, как носили дворецкие в барских домах, Горемыкин всем своим обликом олицетворял уходившую в прошлое сановную бюрократию. Говорить речи он, конечно, не умел, пожалуй, обиделся бы, если бы кто-нибудь заподозрил в нем претензию на красноречие. Горемыкин в тех редких случаях, когда подымался на думскую трибуну, просто