На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

немало хорошеньких женщин. Набоков был искренний конституционалист, горячий защитник правового строя. Он был счастлив, что наконец мог в высоком собрании, открыто, во всей их полноте, высказывать свои политические воззрения. Все же и одобрение красивых женщин его немало тешило.

Но и Аладьин дорожил сладостью успеха и прелестью женских улыбок. Только судьба не одарила его красотой и шармом Набокова. У него не было округленных манер, не было умения надевать шляпу под тем самым углом, как надо. Не говоря уже о том, что ему не хватало не только внешнего лоска Набокова, но и его образования, его привычки систематизировать мысли, выражать их обдуманно и стройно. А казалось, все это так просто, так само собой делается.

Среди разных думских зрелищ одним из развлечений были набоковские галстуки. Набоков почти каждый день появлялся в новом костюме и каждый день в новом галстуке, еще более изысканном, чем галстук предыдущего дня. Вдруг чей-то лукавый глаз подметил, что Аладьин тоже начинает часто менять галстуки. Как известно, выбрать и завязать галстук – это тонкая наука. Угнаться за Владимир Дмитриевичем Аладьин оказался не в силах. Только раздразнил и себя, да и некоторых своих товарищей по Трудовой группе. Даже сдержанный Аникин не выносил блеска набоковских галстуков. Эти галстуки для трудовиков стали враждебным символом кадетской партии, мешали сближению, расхолаживали. Но вредной исторической роли они все же не сыграли. Тем более что в Первой Думе работы все равно не было. Прожила она недолго и промелькнула через русскую историю, оставив след, как рассыпавшийся искрами метеор, как выражение чаяний целого ряда идеологов, а не как законодательная палата. И кадеты, и трудовики, и беспартийные высказали в ней много мыслей, часто справедливых, благородных, но законодательной мудрости и политического искусства в ней никто не успел проявить.

Из трех руководителей Трудовой группы я ближе всего познакомилась с Жилкиным. В Первой Думе мы с ним на лету обменивались быстрыми фразами. Позже мы подружились и с ним, и с его женой. Он женился уже после роспуска Первой Думы. Его жена, Зинаида Андреевна, служила в редакции очень правой газеты «Петербургские Ведомости». Мягкая, тактичная, очень неглупая, она помогла ему заполнить пробелы его скудного отрывистого образования, его уездного, захолустного воспитания. Жилкин родился на Волге, в Вольске. Учился в четырехклассном училище. Вырос в тесном, деревянном мещанском домишке, где жизнь плелась серая, узкая, душная. Даже физически душная, с вечным страхом сквозняков. Как с осени вставят двойные рамы без форточек, так и живут до весны, не проветривая комнат. Что не помешало Жилкину стать высоким, здоровым атлетом с широкой грудью и отлично развитыми мышцами. Но свежего воздуха он боялся и мог от любого ветерка чихать без конца, что нас, деревенских жителей, очень смешило.

И в умственном отношении он был рослый, сумел подняться над своей серой средой. У него было много здравого смысла, был добродушный юмор. По натуре Жилкин был скорее артист, чем политик. У него был хороший голос, большая музыкальность и несомненное актерское дарование. Оно сказывалось даже в наших простодушных вергежских шарадах. Жилкин участвовал в них охотно и вносил в них яркие мазки. В ранней молодости он мечтал о сцене, но не пошел по этой дороге из-за моральной щепетильности. Ему виделось что-то лживое в необходимости притворяться, носить личину даже на сцене. Он хотел идти прямо, честно, в открытую. Вернее, мечтал о таких путях. Настоящего искателя, страстного и упорного, в Жилкине не было. Может быть, мешала беззаботная легкость его артистической натуры. После Думы он стал журналистом, переехал в Москву, писал в «Русском Слове». Понемногу журнализм стал для него привычным ремеслом, но высшей ступенью его жизни осталась Первая Государственная дума и его лидерство в Трудовой группе. С большой непосредственностью переживал он думские треволнения. Его искренность, его мягкость создали ему в Думе друзей на всех скамьях. Но в нем не было ни абсолютной уверенности в той или иной политической программе, ни честолюбия. Говорил он хорошо, но перещеголять Аладьина не мог, да и не стремился. В нем не было демагогического зуда. В политике, как и в жизни, он искал морального разрешения запутанных задач, которые со всех сторон вцеплялись в неопытных и восторженных народных представителей. Но к речам Жилкина прислушивались. Ему верили.

В Петербург Жилкин приехал под опьяняющим впечатлением народных скопищ, которые по всему пути от Саратова встречали и провожали поезда, везшие народных представителей в столицу. Казалось, вся Россия, без различия национальностей и сословий, сплачивается вокруг своих избранников, жаждет нового строя, клянется поддерживать Думу.

– Добудьте нам землю и волю. Требуйте земли и воли, а уж мы за вас постоим… – кричали граждане и гражданки, собиравшиеся около поездов.

Тут же, на платформе, депутаты отвечали на возгласы и речи речами и обещаниями, похожими на клятвы. Катились дальше и на следующей остановке опять слышали тот же наказ: требуйте, требуйте, требуйте! Этот клич обязывал, торопил, обострял. Те, кто будут изучать первое русское народное представительство, пусть не забывают, что многие его промахи, заблуждения, порывы рождались под напором населения. Политикам, которые идут на выборы под знаменем победоносной революционной демократии, нелегко отделить себя от взбаламученного народного моря.

Трудовая группа не относилась к кадетам с такой острой враждебностью, как партийные социалисты. Накануне, а может быть, и в самый день открытия Думы трудовики прислали на заседание кадетской фракции делегатов, чтобы сговориться об ответе на тронную речь. Мы ждали появления колючих, задорных оппонентов, вроде тех, что бросались на нас на предвыборных собраниях. Когда из делегации трудовиков поднялся высокий, могучий молодой человек, с крупными чертами лица, рябой, как Дантон, мы не знали, кто он, даже не знали, что его зовут Жилкин. А он с подкупающей приветливой улыбкой сразу заговорил дружески, как человек, от всей души готовый сообща искать лучший, верный путь к счастью русского народа. Говорил он просто, его прямота подкупала:

– Мы знаем, что вы, кадеты, гораздо образованнее нас. Среди вас столько блестящих ученых, юристов, мужей совета и опыта. Но народные массы ближе к нам, и мы все обязаны прислушиваться к их голосу. А от народа несется дружное требование – земли и воли. Поэтому мы не можем идти на компромиссы. Надо в нашем ответе царю сказать напрямик все, что наболело, чего ждет от нас население.

По натуре Жилкин был человек уступчивый, не падкий на споры, ненавидящий ссоры. Но ему, как и людям несравненно более образованным, казалось естественным, что Дума, созванная для устроения народной жизни, с первых же шагов принимается раздувать противоречия между общественным мнением и правительством.

По поводу адреса вспоминается еще одна черточка, характерная для царившего между властью и обществом непонимания. В кадетской фракции проект адреса докладывал М. М. Винавер. Его текст принимался почти без прений. Считалось несомненным, что надо указать, что Дума созвана по плохому избирательному закону, повторить в адресе всю либеральную программу. Надо скорее, скорее провести адрес через Думу и поручить Муромцеву представить его царю. Надо все делать скорее, скорее. Народ не ждет.

Винавер читал с адвокатским пафосом и подчеркиваниями. Меня удивил неестественный, напыщенный стиль адреса. Я спросила:

– Почему это написано таким славянским слогом? Поелику, потолику, поныне. Зачем это? Кто это писал?

Винавер, подавляя самодовольную улыбку, пояснил:

– Это я писал. Я это нарочно. Так царю будет понятнее. Он привык к такому слогу.

Я пробовала возражать, но моя щепетильность словесницы разбилась о высокий юридический авторитет Винавера. А я, глядя на него, с недоумением соображала, как этот человек, вероятно выросший в небольшом польском городке, может знать привычки и вкусы русского царя? Да и кто среди нас знал привычки и мысли Николая II?

Начались заседания. Вся Россия услыхала голоса новых людей, поднятых на поверхность сейсмической волной. Некоторых либералов слышали еще раньше в судах, в земствах, в университетах, – Ф. И. Родичев, два брата Петрункевичи, Ф. Ф. Кокошкин, братья Стаховичи, братья Щепкины, Якушкин, Обнинский, князь В. А. Оболенский, князь Д. И. Шаховской, князь E. Н. Трубецкой, князь П.