На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

извлечь. Народные представители, увлеченные борьбой, оглушенные забастовками, восстаниями, террористическими актами, казнями, опьяненные политическими возгласами, обличениями, требованиями, не сумели сразу приняться за то, ради чего Дума была созвана, чего они сами добивались с такой бурной энергией, – за законодательство. Слишком еще кипели в них страсти, слишком обуревала их неудержимая потребность на всю страну выкрикнуть то, о чем раньше говорилось только шепотом. Хотя с появлением народного представительства часть этих криков и лозунгов теряла свое значение.

Перед открытием Государственной думы между правительством и народными представителями не произошло никакого общения, никаких не только сговоров, но даже переговоров. Думцы и министры впервые встретились в Таврическом дворце, куда обе стороны притащили с собой тяжкий груз и путы враждебности, недоверия, нежелания подойти друг к другу ближе, найти почву для сотрудничества.

И власть с неостывшей обидой побежденного, и народные представители с злорадным торжеством победителей помнили, что Дума пришла не сверху, а была навязана снизу. В этом резкое отличие Манифеста 17 октября 1905 года от Манифеста 19 февраля 1861 года. Александр II, еще наследником, понял, что реформы необходимы, неотвратимы. Он им сочувствовал. У его внука, Николая II, не было такого сочувствия к конституционной реформе, которую он был вынужден скрепить своей подписью. Государственная дума явилась в результате широкого самочинного Освободительного движения, которое многие просто называли революцией. До 1905 года царь и его правительство не допускали даже мысли о народном представительстве. Самое слово «конституция» считалось преступным, как я на собственном опыте испытала.

Правда, в день открытия Государственной думы государь принял в Зимнем дворце депутатов, признал в них своих сотрудников, приветствовал их, как «лучших людей земли Русской», сказал им:

«Господь Бог да благословит труды, предстоящие мне в единении с Государственным советом и Государственной думой, и да знаменуется день сей отныне днем обновления облика земли Русской, днем возрождения ее лучших сил».

Для депутатов это было слишком туманно. Они предпочли бы определенную, законченную политическую формулировку. В их сердцах тронная речь никакого отклика не нашла. Призывать на их труды благословение Божие им, в лучшем случае, казалось излишним. Они больше верили в магическую силу юридических заклинаний, чем в молитвы. Короткий, лишенный всякого личного общения, царский прием был для них живописной, но мертвой формальностью. Они были связаны не с самодержавием, а с народными силами, открывшими перед ними двери Зимнего дворца и, что было для них бесконечно важнее, двери их собственного, Таврического дворца. Вступая в него, народные представители знали, что для власти они сотрудники непрошеные, царю навязанные. Это наложило печать на их настроение, на их речи, на их действия.

Депутатов вынесла на своем гребне бурная народная волна. Им казалось, что она все еще растет, подымается. На самом деле Государственная дума была ее высшей точкой и скоро должен был начаться отлив. А им на пороге Думы казалось, что они обязаны продолжать наступление. Тогда термин – историческая власть – еще мало был в употреблении, просто говорили «самодержавие». Или еще проще – ОНИ. Они – это правительство. Мы – это не только оппозиция, но вообще весь народ. Это были две воюющие армии.

Депутатов этот непроходимый водораздел не тревожил. Чего им бояться? Они уверены и в слабости правительства, и в его идейной неправоте, убеждены в силе народа, в правоте своих идей. Освободители, они входили в Таврический дворец в приподнятом, торжественном настроении.

Рамка была для них приготовлена праздничная. Екатерина II была одарена воображением, но вряд ли ей могло сниться, что великолепный дворец, который она построила для своего ветреного любовника и верного помощника в делах державства и войны, станет для России в весенние годы ее парламентской жизни символом народоправства, что самое название – Таврический дворец – прозвучит как радостный клич, как обещание обновленной, свободной жизни. И как призыв к борьбе. До замирения, даже до перемирия было еще далеко.

В Петербурге 27 апреля, день открытия Первой Государственной думы, был общенародным праздником. Школы и присутствия были закрыты. Магазины тоже. Большинство заводов не работало. Улицы были залиты народом. Всюду флаги, радостные лица. Утром вереницы экипажей и извозчиков направлялись в Зимний дворец, оттуда, после короткого царского приема, они отправились в другой, свой дворец. Ясный весенний день, ясные надежды в сердцах. Твердое, искреннее желание первых избранников не обмануть народных надежд. Общее чувство могучей волны, по которой легко, дерзко скользит наш корабль. И эта детская, неповторимая вера в себя, в будущее, в Россию.

Красавец Таврический дворец, проснувшийся от векового сна, выглядел щеголем. Весь белый снаружи и внутри, он царственно раскинул гармонический простор своих зал, переходов, обширных покоев, всем своим приветливым великолепием напоминая о державной пышности века Екатерины. Казалось, сама Россия, гостеприимная хозяйка, ласково принимает гостей, собравшихся со всех концов Русской земли. Сквозь высокие, от пола до потолка, окна виднелся старый, еще при Потемкине насаженный сад. Точно Дума собралась не в столице, а в старинной усадьбе. Большинство депутатов выросло в таких дворянских гнездах. Первая Дума если не количественно, то качественно была дворянской Думой, и это подчеркивало ее нарядность.

На председательском месте сидел С. А. Муромцев. Не сидел, восседал, всем своим обликом, каждым движением, каждым словом воплощая величавую значительность высокого учреждения. Голос у него был ровный, глубокий, внушительный. Он не говорил, а изрекал. Каждое его слово, простое его заявление – слово принадлежит члену Государственной думы от Калужской губернии – или – заседание Государственной думы возобновляется, – звучало, точно перед нами был шейх, читающий строфы из Корана.

Талантливые архитекторы, чьи имена никто не трудился узнать, устроили полуциркульный зал заседаний с необычайным вкусом, с любовью. Его парадность очень подходила к Муромцеву. В обыденной жизни это был приятный, обходительный собеседник. На председательском месте его окружала неприступность. Ни один из председателей последующих трех Дум, ни Ф. А. Головин, ни Н. А. Хомяков, ни М. В. Родзянко, не поднялись на его декоративную высоту. Муромцев давно готовил себя к этому служению. Он изучил порядки западных парламентов, наметил, как должен председатель относиться к различным положениям и случаям, которыми богата парламентская жизнь, как надо направлять и вести заседание. Все мелочи продумал. Русских прецедентов, если не считать обычаи земских собраний, в его распоряжении не было. Надо было все создать, проявить творческий почин. Деятельность Муромцева осложнялась тем, что не было и наказа. За него принялись во Второй Думе, утвердили его в Третьей. В первых двух Думах порядок, очень относительный, поддерживался только авторитетом председателя и доброй волей депутатов.

Муромцев авторитетом, и немалым, обладал. Красивый, с правильными чертами лица, с седой, острой бородкой и густыми бровями, из-под которых темнели выразительные глаза, Муромцев одним своим появлением на трибуне призывал к благообразию. Когда страсти разгорались, особенно в те дни, когда в министерской ложе появлялись министры, внушительный вид председателя, его такт, выдержка не давали законодательному собранию превратиться в необузданный митинг. Впрочем, даже ему это не всегда удавалось.

Удивительно, что при таком чувстве меры, при таком уважении к форме Муромцев не сумел или не постарался повлиять на самую сущность кадетской политики в Государственной думе. Правда, став председателем, он от партийной жизни отстранился, вышел из Центрального комитета, никогда не бывал на собраниях парламентской фракции. По его мнению, идеальный председатель обязан быть выше партии. Но все-таки какая это расточительность, что весь свой трезвый аналитический ум он направил на созидание обличья Государственной думы, ничего не вкладывая в ее подлинную, кипучую жизнь. Муромцев не пытался стать посредником между властью и Думой, найти пути к соглашению, хотя все это входит в обязанности председателя, особенно в такой переломный момент истории. Ему мешало общее настроение оппозиции, к которой он по-прежнему принадлежал, хотя в партийных сборищах и не участвовал. Мешала также должностная самоуверенность и гордыня. Он говорил:

– Председатель Государственной думы второе, после государя, лицо в империи.

Ревниво и замкнуто стоял он на созданной им высоте. Свою очень искусственную обособленность он не мог оправдывать организационной работой.