На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

Д. Долгоруков были уже каждый по-своему известны. Трудовики тоже быстро захватили внимание и Думы, и страны. Прославились и некоторые беспартийные, особенно крестьяне, речи которых прогремели по всей России. Это была сладкая, но мимолетная слава. Прошло немного лет, и всякая память о них растаяла, забылась.

Самым талантливым оратором Первой Думы был Федор Измаилыч Родичев. У него был особый дар бросать летучие, тут же сочиненные и крепко запоминающиеся слова. Стремительно, как-то неожиданно, срывались они с его языка, но выражали политические мысли не случайные, а давно выношенные, общественные чувства действительно пережитые. В Родичеве было живое любопытство к людям, к жизни. Его детская непосредственность, соединенная с острым, насмешливым умом, привлекала не меньше, чем его прирожденный редкостный дар слова. Петербург его сразу полюбил. Когда на эстраде появлялся Родичев, по всей зале светились дружеские улыбки. Смолоду он вместе с другим кадетским депутатом, Николай Николаевичем Щепкиным, примкнул к сербским четникам и вместе с ними воевал на Балканах против турок. Способность к таким великодушным порывам Родичев пронес через всю свою адвокатскую и земскую работу. Меня в нем пленял не только блеск исключительного и пламенного ораторского таланта, но и особенное политическое чутье, которое в его ученых партийных товарищах часто засорялось книжной пылью. Родичев и сам был человек начитанный, но это не помешало ему сохранить интуицию.

Он был художник слова, оратор Божьей милостью. Он зажигал, захватывал, обладал даром переливать собственные гражданские чувства глубокие, благородные в сердца других, точно вино по стаканам разливал. Но он никогда не играл на мелких, а уж тем более злобных или низких чувствах толпы. В нем не было ни тени демагога. Ни тени дешевки. Он никого не тешил, не опускался до толпы. Он переливал в нее собственный политический пафос. Его за то и любила толпа, что он отрывал ее от обыденщины, приподымал.

Всякий парламент мог бы гордиться таким сочленом, образованным, тонким, вдумчивым, горячим защитником права, свободы, человеческого достоинства, правдивым и честным в мыслях и поступках. Родичев для себя ничего не искал, ни власти, ни почета. О деньгах и говорить нечего. Он жил для политики, но никогда не кормился от политики. Аплодисменты он любил. Привык к ним. Когда на митинге или в Государственной думе он спускался с трибуны и вокруг него гремели рукоплескания, на его возбужденном, выразительном лице бродила довольная, иногда даже счастливая улыбка. Раз при мне кто-то покорил его, что он ищет одобрения толпы. Родичев характерным, всему Петербургу знакомым движением вскинул голову, поправил пенсне и, насмешливо улыбаясь, сказал:

– Конечно, я хочу одобрения. И не боюсь слова «толпа». Как же иначе? Всякий политический деятель должен добиваться одобрения как можно большего количества людей. Все дело в том, какой ценой, каким путем и для чего его добиваться.

У Родичева как политика был большой недостаток: он не стремился подчинять себе людей, ими управлять, был беспечно нечестолюбив и хотя часто схватывал положение раньше и вернее других, но никого не понукал принять свою точку зрения, не проявлял никакой настойчивости. Свое мнение он высказывал очень откровенно и в заседаниях фракции, и в особенности в ЦК. Выскажет свое суждение, потом пожмет плечами, сострит и уступит дорогу чужой мысли, чужой настойчивости.

Его земляк по Тверской губернии И. И. Петрункевич был несравненно жестче. В нем не было добродушной иронической снисходительности Родичева. В первый раз увидала я Петрункевича на январском съезде Партии народной свободы. Это был уже очень пожилой человек, старше большинства окружавших его единомышленников. Это было настоящее окружение, где превосходство Петрункевича, его право на водительство было почтительно признано. За ним числилось оппозиционное старшинство, легенда о том, как еще в 70-х годах, молодым человеком, он уже боролся за конституцию. Мы, младшие, смутно знали, за что Петрункевич был в опале, был устранен от земской деятельности, вообще пострадал. Почти четверть века был он не у дел, дулся на правительство, и только Освободительное движение начала XX века ненадолго вернуло его к жизни. Думская фракция кадетской партии считала его своим лидером. Первое слово в Государственной думе было предоставлено ему, сразу после выбора председателя. Петрункевич на трибуну не поднялся, говорил с места и произнес слово «амнистия», которое было у всех на устах. Большинство политических ссыльных и заключенных, включая знаменитую старую гвардию «Народной Воли», так называемых шлиссельбуржцев, было уже амнистировано, освобождено. Но террор, аграрные беспорядки, революционные насилия продолжались, и в тюрьмы попадали новые нарушители общественного порядка, для которых оппозиция тоже добивалась амнистии. Слово «амнистия» неустанно повторялось на избирательных собраниях. Его же в день открытия Думы выкрикивала толпа на улицах, приветствуя депутатов. В тот день, когда Россия празднует открытие русского народного представительства, в этот давно жданный день свободы нельзя допустить, чтобы люди, боровшиеся за эту свободу, продолжали томиться в тюрьме.

Высказать это действительно всеобщее требование было поручено Петрункевичу. Его взволнованные, горячие слова заслужили аплодисменты всей Думы. К несчастью, несколько дней спустя, когда происходили прения об амнистии, у Петрункевича сорвалась неудачная фраза, что благодаря правительству самое слово «патриотизм» стало для русских людей одиозным. Меня эти слова укололи, поразили.

Петрункевич и его ближайшие единомышленники, конечно, любили Россию, считали, что служат ей. Но они так привыкли за годы вынужденного общественного бездействия заменять слова «Россия», «Русское государство» словом «народ», что потеряли ощущение государства как живого существа. Бессильная, пассивная оппозиция отравляет даже людей хороших, неглупых, каким, несомненно, был И. И. Петрункевич.

Этим грешили не только освобожденцы и кадеты. Сходную близорукость в таком важном вопросе, как патриотизм, проявляли выдающиеся люди разных оттенков. В 90-х годах прошлого столетия Вл. Соловьев, которого никак нельзя причислить к беспочвенным радикалам, напечатал в Энциклопедическом словаре Эфрона заметку о поэте Жемчужникове, где с большой похвалой привел его стихи:

Вы все, в ком так любовь к отечеству сильна,

Любовь, которая все лучшее в нем губит,

И хочется сказать, что в наши времена

Тот честный человек, кто родину не любит…

Жемчужников был не крамольник, не фрондер, не разрушитель, а поэт-барин, дослужившийся до видного положения помощника статс-секретаря Государственного совета. Его стихи Соловьев сопроводил таким замечанием: «В истинном патриотизме нежная любовь к родине неразлучна с жгучей ненавистью к ее врагам».

Так христианский философ, который знал мистическую власть любви и ненависти, за 12 лет до Думы признал моральную допустимость тех политических страстей, которые бушевали в первом русском парламенте. Петрункевич поддавался этой жгучей ненависти, этой одержимости, как и все кругом. Направить либеральную оппозицию на путь трезвого законодательства было не по силам такому лидеру.

У Первой Думы вообще не нашлось разумного поводыря. Много было в ней блеска, много словесных талантов. Оказалось, что в русских таятся фонтаны складных слов. Это не была выучка, натасканность. Профессионально красноречивы были только профессора и адвокаты. Тех и других было немало. Остальные депутаты, включая крестьян, учились говорить, стоя на трибуне. Они хорошо выражали свои мысли, приправляли их чувством, воспламеняли себя и других. Но поджигателями себя не считали. У них и в мыслях не было, что может разгореться всероссийский пожар. В этом было коренное различие между общественностью и властью. Мы не боялись огненности революции. Они ее боялись. К несчастью, правы оказались они, а не мы.

В Первой Думе все-таки раздалось несколько предостерегающих голосов. Они шли от нескольких депутатов, сгрудившихся около графа П. Гейдена. Их было мало, но все это были люди незаурядные. Старый граф Гейден, председатель Вольно-экономического общества, парламентарий английского типа, либерал, но умеренный и благоразумный, два свойства, которые в первых двух Думах мало ценились. Рядом с ним сидел Михаил Александрович Стахович, орловский предводитель дворянства, убежденный монархист и не менее убежденный сторонник народного представительства. Стахович в придворных кругах считался красным, а в оппозиции чуть не черносотенником. Он был очень талантлив, говорил вдохновенно и заразительно. Из него мог бы выйти крупный политик,