Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

исчезали и люди. В 1937–1938 гг. были расстреляны Роман Семашкевич, Александр Древин, Густав Клуцис. В Аральском море на заброшенном острове голодной смертью погибла Вера Ермолаева. 10 лет (1936–1946) пробыл в сибирском лагере Михаил Курзин и столько же – в те же годы – Валентин Юстицкий; был арестован и посажен в лагерь Петр Соколов. Смертельно больным вышел из заключения Михаил Соколов, арестованный по ложному доносу. Пять лет лагерей получил Владимир Стерлигов, подверглись репрессиям Александр Николаев, Александр Поманский, Евгения Эвенбах; лишен гражданских прав Григорий Зимин. Не вернулся из воркутинского лагеря пропагандист авангарда искусствовед Николай Пунин…

Осенью 1930 года, как «германский шпион», был арестован Казимир Малевич после его берлинской выставки в 1927 году; три месяца он пробыл в ленинградской тюрьме «Кресты», откуда вышел больным человеком. В непрекращавшейся травле жил и работал Павел Филонов, персональная выставка которого в Русском музее в 1930 г. так и не была открыта по решению Политпросвета, а его ученики школы «Мастера аналитического искусства» постоянно подвергались допросам ГПУ-НКВД; в 1938 г. был арестован ученик Филонова, его пасынок Петр Серебряков, получивший десять лет дальневосточных лагерей без права переписки. Сам же Филонов платил жесточайшим голодом за право быть независимым. 12 марта 1935 года он записывает в дневник: «Доживаю оставшиеся. Я уже не ем кило или полкило хлеба в день – иногда фунт хлеба я растягиваю на 2 дня».[71] Подобные записи из года в год – до блокадной смерти от истощения.

Осуждению подвергалось творчество Антонины Софроновой, Владимира Сукова, Александра Тышлера, Леонида Чупятова, Константина Чеботарева, Александра Шевченко. В 1934 году был исключен из Московского союза художников за «формализм» Борис Голополосов, а в 1947 – Климент Редько. Были лишены условий для работы так и не вступившие в Союз художников Вера Пестель и Лев Жегин. Но и те, судьба которых не была столь трагична, подвергались неотступным преследованиям. Изощренный сыск выставкомов, нападки критики, недоверие вчерашних товарищей по цеху, материальная необеспеченность, неизбывный страх, опасение за свое существование, умножение насилия всеобщим отказом говорить о нем – все это на долгие годы отравило жизнь непокорным художникам и их близким.

Некоторые сломались. Другие, вопреки травле, нищете и глухому одиночеству продолжали работать. Надежда Удальцова, жена расстрелянного в 1938 году художника Александра Древина, записывает в своем дневнике: [1947 г.] «Они жизнь мою хотели уничтожить, уничтожить мое маленькое неуступчивое «я», но никто не сломал, и искалеченная нога не сломает. Лишь только можно – снова возьму кисти. Я не сдамся. В мазках, формах, красках создается видимый мир. Что такое жизнь – это жизнь с природой и борьба с ней. Это сотворение через труд нового мира. Труд, доведенный до творчества, борьба за это творчество».[72]

[1948 г.] «С кем же мне говорить, с кем? Кто поймет? Не для себя же я все это делаю. Это вклад в русскую культуру. На этом будут строить люди… Кому сказать, кому? Меня обвиняют в формализме, а по существу я работаю над цветом… Я не уйду с начатого пути. Надо уйти в подполье, мне думается, не долго я там посижу… Настоящей картины никто не даст, даже наподобие Сурикова. Нет никакого формального фундамента. Они могли бы сделать на базе формалистических исканий нового стиля, но они предпочитают обдирать передвижников. Ну и пусть. Наши рты закрыты, наши работы отвергнуты. Мы молчим, но мы работаем».[73]

[1954 г.] «Кому писать, для кого писать? Конечно, через сто лет потомки набросились [бы] на эти страницы и старались бы читать между строк. А наши современники? Для меня кучка любящих и понимающих меня друзей, и за пределами – пустота. И вот вопрос: не будет ли эта пустота и через сто лет? Твердое мое убеждение – нет!.. Мне что-то страшно показывать свои работы, большинство разучилось смотреть».[74]

[1955 г.] «Мне нужны люди, которым я могла бы сказать о моей большой, огромной мысли. Часто вспоминаются 18–19 годы, гремели громы, сверкали молнии, голод, холод, но какая дерзкая мысль, какой полет в неизвестное. Какое счастье, что я тогда жила, что я была впереди, что мой голос был ясен и моя рука приложилась к разрушению старого быта. Он был разрушен до основания, я ушла из хорошей квартиры, от обстановки в неизвестность, в свободу, я приложила руку к разрушению старых училищ, академии. Мы создали Вхутемас, новые методы педагогики, новое искусство, с нами был Луначарский, и мы были с революцией»…[75]

Отделенные железным занавесом от инновационных процессов в мировом искусстве, вычеркнутые из истории и современности оставшиеся в живых художники русского авангарда доживали свой век в качестве обреченных на вымирание реликтов «формалистического прошлого». Одни пополнили число «безродных космополитов», другие – превратились в наглядные примеры сокрушительного поражения «антинародного искусства». Не все боролись как Удальцова. Существование некоторых из них напоминает заключительные страницы «1984» Джорджа Оруэлла. Когда в начале шестидесятых годов молодой художник Михаил Чернышев встретился с одним из авангардистов двадцатых, то был поражен прежде всего скептическим безразличием своего собеседника к современному искусству: «Он рассказывал о своих современниках, ответил на множество моих вопросов. Я, со своей стороны, поделился информацией о последних западных тенденциях в конструктивизме, он оказался к ним безразличен. Я набрасывал ему композиции Макса Билла [Max Bill], Рихарда Лозе [Richard Lohse], Карла Герстнера [Karl Gerstner] – он утверждал, что видел все подобное ранее. Я не принимал его скептическое отношение к геометрическому новаторству пятидесятых-шестидесятых, но старался не обострять разговор».[76]

IV. Второй русский авангард

У независимого искусства, заявившего о себе в середине 50-х, до сих пор нет единого названия. Сначала, по старинке, оно именовалось «левым», затем «подпольным», затем – по сей день – экспериментальным, новаторским, свободным, катакомбным, запрещенным, неофициальным, альтернативным, другим, нонконформистским, диссидентским, искусством протеста, искусством сопротивления, искусством «второй культуры», искусством свободного выбора…

Якоб Бар-Гера последовательно и настойчиво отстаивал свое видение: второй русский авангард. Слово авангард отсылало к духу бунтарства, к творческим открытиям и дерзости намерений в переоценке господствующих художественных представлений; слово второй – указывало на преемственность. Об этой преемственности было не мало споров. Однако сегодня область спорного заметно отходит на второй план. И в самом деле: системный сравнительно-типологический анализ указывает на нечто большее, нежели только на «параллели».

1. Сходства без повторений

Новое искусство послесталинского периода – это, прежде всего, бунт против академизма во имя творческой свободы, разрыв с соцреалистическим каноном, отказ от системы неукоснительных указаний и господствовавших вкусов. Хотя никто в 50-х не говорил, подобно Малевичу,