Тотем и табу. «Я» и «Оно» - Зигмунд Фрейд

сих пор лишь немногие формы и случаи меланхолии подвергались психоаналитическому исследованию[503]. Пока мы разобрались лишь в тех случаях, в которых от объекта отказались ввиду того, что он оказался недостойным любви. Путем идентифицирования он затем снова утверждается в «Я» и подвергается строгому суду со стороны «Идеала Я». Упреки и агрессия против объекта проявляются в виде меланхолических обвинений самого себя[504].

И при такой меланхолии может произойти переход к мании, так что такая возможность является чертой, не зависящей от остальных особенностей картины болезни.

Не вижу, однако, помех для того, чтобы момент периодического возмущения «Я» против «Идеала Я» учесть при обоих видах меланхолии – как психогенной, так и спонтанной. При спонтанной можно предположить, что «Идеал Я» склонен к особой суровости, которая затем автоматически влечет за собой временное его упразднение. При психогенной же «Я» подстрекает к возмущению дурное обращение с ним со стороны его «Идеала», которому оно подвергается в случае идентификации с отвергнутым объектом.

XII. Дополнения

В ходе исследования, пришедшего к предварительному завершению, нам открылись различные побочные пути, которых мы поначалу избегали, но в которых нередко могли бы разобраться. Кое-что из отложенного мы теперь наверстаем.

А) Разницу между идентификацией «Я» и заменой «Идеала Я» объектом интересно поясняют две большие искусственные массы, которые мы недавно изучали, – войско и христианская Церковь.

Очевидно, что солдат делает своим идеалом командира, то есть, собственно говоря, полководца, идентифицируясь одновременно с равными себе и выводя из этой общности «Я» обязательства перед товарищами – в деле взаимопомощи и распределения имущества. Но он становится смешон, если хочет идентифицировать себя с полководцем. Стрелок в лагере Валленштейна насмехается по этому поводу над вахмистром:

И в покашливании, и в плевке

Удачно ему подражаете!..

Иначе обстоит дело в Католической церкви. Каждый христианин любит Христа как свой идеал и чувствует себя связанным посредством идентифицирования с другими христианами. Но Церковь требует от него большего. К тому же он должен идентифицировать себя с Христом и любить других христиан так, как любил их тот. Стало быть, Церковь в обоих случаях требует усиления либидинозной позиции, предложенной массой. Идентифицирование должно присоединяться там, где произошел выбор объекта, а объектная любовь – там, где уже существует идентифицирование. Это дополнение явно выходит за пределы организации массы. Можно быть хорошим христианином и все же чураться мысли поставить себя на место Христа и любить, подобно Ему, всех людей. Ведь не обязательно слабому смертному требовать от себя величия души и силы любви Спасителя. Но это дальнейшее развитие распределения либидо в массе является, вероятно, тем моментом, на котором Церковь основывает свои притязания на достижение высшей нравственности.

Б) Мы говорили о возможности выделить в психическом развитии человечества момент, когда и для отдельного индивида произошло продвижение от массовой психологии к психологии индивидуальной[505].

Для этого мы должны снова коротко вернуться к мифу науки об отце первобытной орды, который позже был возвеличен в качестве творца мира и имел на это право, ибо породил всех сыновей, составивших первую массу. Для каждого из них в отдельности он был идеалом, его одновременно боялись и почитали, что позднее создало табу. Как-то раз эта толпа объединилась, убила и растерзала отца. Никто из массы победителей не сумел занять его место, или, если он это делал, борьба возобновлялась до тех пор, пока не приходило понимание, что все они должны отказаться от отцовского наследия. Тогда и было основано тотемистическое братство, где все обладали равными правами и были связаны запретами, призванными сохранить память об убийстве и искупить его. Но недовольство достигнутым осталось и положило начало новому развитию событий. Постепенно объединение братьев пришло к некоему восстановлению прежнего положения на новом уровне: мужчина снова стал главой семьи и сокрушил привилегии женской власти, установившейся в безотцовские времена. В виде возмещения тогда были, видимо, признаны материнские божества, ради охраны матерей их жрецы кастрировались по примеру некогда предложенному отцом первобытной орды; новая семья была, однако, лишь тенью прежней, отцов стало много, и каждый из них был ограничен правами других.

Страстная тоска, вызванная этим ограничением, побудила, видимо, индивида отделиться от массы и восстановить себя в роли отца. Совершивший это стал первым эпическим поэтом; шаг вперед был совершен в его фантазии. Поэт подменил действительность соответственно своему страстному желанию. Он положил начало героическому мифу. Героем стал убивший в одиночку отца, который в мифе фигурирует еще в виде тотемного чудовища. Как отец был первым идеалом мальчика, так теперь поэт создал в лице героя, которому надлежит заменить отца, первый «Идеал Я». Начало героя положил, вероятно, младший сын, любимец матери, которого она сберегла от отцовской ревности и который во времена первобытной орды становился преемником отца. В ложном опоэтизировании первобытного времени женщина, являвшаяся наградой за победу и платой за убийство, стала, вероятно, совратительницей и подстрекательницей злодеяния.

Герой вроде бы единолично совершил поступок, на который отважилась, конечно же, только орда в целом. Однако, по замечанию Ранка, выдумка сохранила отчетливые следы отрицаемого положения дел. Ибо в нем часто случается, что герой, которому предстоит решить трудную задачу, – чаще всего это младший сын, в присутствии суррогата отца притворяющийся дурачком, то есть не представляющим опасности, – способен осуществить это только с помощью стайки маленьких зверьков (муравьев, пчел). Это – как бы братья первобытной орды, ведь даже в символике сновидений насекомые и паразиты означают сестер и братьев (пренебрежительно: как бы маленьких детей). Кроме того, каждое из заданий мифа или сказки легко принять в качестве замены героического поступка.

Миф, таким образом, является шагом, с помощью которого отдельный индивид выделяется из массовой психологии. Несомненно, первым мифом был миф психологический, миф о герое; миф, объясняющий природу, возник, должно быть, гораздо позже. Поэт, сделавший этот шаг и отделившийся таким образом в фантазии от массы, в реальной жизни умеет, по следующему замечанию Ранка, все же к ней вернуться. Ведь он приходит и рассказывает ей о подвигах созданного им героя. По сути, этот герой не кто иной, как он сам. Тем самым он опускается до уровня реальности, а своих слушателей возвышает до уровня фантазии. Впрочем, слушатели понимают поэта: на основе одинаковой тоски по праотцу они могут идентифицировать себя с героем[506].

Выдумка мифа завершается обожествлением героя. Ставший божеством герой существовал, быть может, до бога-отца, будучи предшественником возвращения праотца в качестве бога. Тогда хронологически ряд божеств выглядел так: материнские божества – герой –