Человек в шинели - Фёдор Андреевич Третьяков

Медленно и, как мне показалось, нехотя расставался он с красной книжечкой, не сводил с нее глаз. Я взял у Назарова партбилет, положил во внутренний карман гимнастерки. Хрипловатым простуженным голосом солдат поблагодарил меня и направился к выходу…　

Мне не хотелось отпускать этого человека, что-то властно требовало побыть с ним еще, поговорить. Я вышел из землянки проводить Назарова. Нас обступила густая сырая мгла. Мы зашагали по раскисшей лесной дороге.　

— Давно воюешь? — спросил я его.　

— Лет десять наберется, если сложить все… — и старый воин принялся рассказывать о боях и походах, в которых участвовал…　

Он не только рассказал о себе, но поведал и о своих прародителях.　

— Глубокий пустили корень в русскую землю Назаровы, — говорил солдат. — Род наш с матушки Волги идет… Назаровы всегда были пахарями да солдатами. Любовно охаживали свои «надельные» земли, а когда начиналась война, честно служили России. Отец — Петр Спиридонович — в японскую пролил кровь на сопках Маньчжурии. Брат его — Харитон — не вернулся тогда. Дед Спиридон воевал с турками, на Балканах. Прадеда тоже не минула война — защищал Севастополь… Рассказывают, что и более далекие мои предки тоже были солдатами. Почитай, полтора века Назаровы воюют с чужеземцами. И неплохо — приносили домой боевые награды…

— А как же ваша семья в Сибири очутилась? — спросил я, вспомнив заданный ему командиром полка вопрос о семье, проживающей на Алтае.　

— Самарская губерния наша славилась безземельем. Трудно приходилось мужику… Земли — клочок, заработка — никакого, а семью кормить надобно. Незадолго перед русско-германской войной отец распродал немудреное наше хозяйство и перебрался с семьей на Алтай. Привольно там показалось: леса, степи, озера… Но вскоре началась война. Из Сибири и пошел я защищать от немца русскую веру, царя и отечество. — Он как-то озорно засмеялся, махнул рукой и продолжал: — Пустого было много тогда: вера и царь вскоре полетели к чертовой бабушке, а вот отечество наше — осталось. И сейчас его, народное отечество, пуще прежнего защищать надобно. Два брата нас — Кирилл и я, — и оба на фронте…　

А на переднем крае шла обычная фронтовая ночь: по- осеннему длинная, холодная, полная тревог, опасностей и, конечно, жертв… Высоко над лесом, обгоняя друг друга, метались лучи прожекторов; гигантскими мечами они полосовали ночное небо. Где-то ухнул тяжелый взрыв, в ответ невдалеке затарахтел пулемет и захлебнулся. Трассирующие пули блестящими нитями прошили лиловато-черную темень ночи. Затем все стихло, а через минуту снова грохнул разрыв. Вверху загудели наши самолеты, летевшие на запад.　

Передний край жил, действовал…　

В ту ночь коммунист Назаров ушел за линию фронта. Надо было достать «языка». Он вызвался сам на опасное дело. Командир батальона пытался отговорить его: мол, тебе уже на шестой десяток перевалило… Но Назаров настаивал на своем:　

— Вы меня на всю жизнь обидите, — говорил он. — Ведь я теперь рядовой партии. Коммунист. Оправдать надо это великое звание. Не могу я сегодня поступить иначе…　

Вместе с Назаровым ушел любимец 353-го стрелкового полка, молодой отважный боец Вася Дубко. Два воина незаметно для врага пробрались через передний край, захватили немецкого сержанта и, скрутив фашисту ремнем руки, поволокли его на нашу сторону.　

Казалось, что дерзкая операция была удачно закончена, разведчики были уже на своей территории, и вдруг посланная врагом вдогонку пуля оборвала жизнь коммуниста Назарова. Об этом, едва сдерживая скупые мужские слезы, рассказал вернувшийся с пленным второй разведчик, Вася Дубко.　

Вечером в землянку политотдела из полка поступило донесение замполита о погибших в бою коммунистах и их партийные документы. В списке значился и Павел Петрович Назаров. С болью в сердце я вынул из кармана гимнастерки новенький партийный билет и долго смотрел на него. Не поднималась рука «погасить» его. Не хотелось верить, что этого замечательного солдата, большой души человека, уже не было в живых…

РУССКИЙ СОЛДАТ МАТВЕЙ ДОЛГУХИН

До КП командира дивизии, находившегося на небольшом косогоре, поросшем кустарником, я добрался с большим трудом. Кругом рвались снаряды, над головой дзинькали пули, с воем проносились мины. Бой не утихал третьи сутки подряд.　

Подписав наградные листы на политсостав, генерал Черноус сказал мне:　

— Понимаешь, противник все мосты уничтожил, а здесь кругом овраги. Тылы у нас отстали. Разыщи, пожалуйста, медсанбат и проверь, все ли там в порядке. Как идет обработка и эвакуация раненых? Это очень важно. Как с медикаментами, машинами, питанием? Узнай, какие у них трудности. И немедленно сообщи мне. Я буду здесь примерно до восемнадцати.　

Попрощавшись с генералом, я направился в тылы дивизии. Разыскать медсанбат оказалось не так просто: пришлось не раз спрашивать попадавшихся на пути бойцов.　

В небольшой, скрытой низкорослым кустарником балке, которая, змеясь, уползала от фронта, меня догнал раненный в руку солдат. На вид ему было лет сорок. Высокий, с длинной жилистой шеей. На груди две медали: «За отвагу» и «За оборону Москвы». На правом, здоровом плече висел автомат, сбоку на ремне — два диска с патронами и граната. Левая рука в крови, вышe локтя перевязана носовым платком.　

— Ранило? — спросил я солдата, убыстряя шаг.　

— Царапнуло малость осколками гранаты, — поморщился он. — Однако, к морю подходим. Хорошо…　

Воин был прав. За лето далеко продвинулась наша дивизия. Позади остались леса Белоруссии, хутора Литвы и Латвии. Мы подходили к границам Восточной Пруссии.　

Нам оказалось по пути с солдатом. Вначале он все молчал. Не желая докучать раненому расспросами, не говорил и я. Наконец молчание надоело мне и, желая завязать разговор, я спросил:　

— Из какого полка?　

— Из ковнеровского хозяйства! — ответил солдат.　

— Давно воюем?　

— Три года минуло! А сколько еще впереди…　

— Теперь уже недолго ждать. Война к концу идет. Конечно, не сегодня и не завтра кончится, но скоро…　

— Неужто все это может кончиться?..　

— Не только может, но и должно кончиться. И, повторяю, скоро. Ты газеты читаешь?　

— А как же, читаю, когда удается.　

— Ну, стало быть, сам знаешь: крах фашистской Германии неминуем… Фамилия-то твоя как?　

— Долгухин я. Матвей Кириллович. Из Рязани…　

— Ну, будем знакомы. А я — замнач политотдела Третьяков, Федор Андреевич.　

— Да я знаю вас, товарищ майор.　

— Давай-ка, товарищ Долгухин, я твой автомат понесу. Рука-то ранена, неудобно.　

Он обрадовался, локтем правой руки ловко подбросил автомат, подал его мне. А потом сразу будто спохватился: лицо у него покраснело, на переносице собрались морщинки. Заметно заволновался.

— Вы, наверное, думаете, вот какой беспечный. Сразу и отдал оружие. Но кабы не знал я вас, никогда бы