Запах неотправленных писем. Пробуждение - Ляля Прах

Что было простительно годовалому Кристоферу, не было простительно сорокалетнему Уолшу, убежденному, что Анна должна испытывать непременную радость оттого, что они всей семьей проводят эти дни на берегу океана. Его очень раздражала усталость жены, которая не желала составлять ему компанию в веселых экскурсиях по местным барам, а предпочитала проводить много времени на террасе или в беседке, читая интересную книгу или играя с малышом в его ракушки. Он никак не мог понять, что каждый имеет право на те чувства, какие испытывает, и не обязан подчинять свою грусть радости другого, а в минуты жизненного триумфа скорбеть с остальными над несправедливостью судеб.

– Опять читаешь эту нудятину! – Уолш отрывал Анну подобными комментариями от чтения каждый раз, возвращаясь откуда-нибудь, как всегда, навеселе. – Ты как старуха, которой давно опостылела жизнь. Боже, Анна, ты только посмотри на себя, скоро зарастешь паутиной, всеми заброшенная и забытая. Да встряхнись ты, пойдем пройдемся, посмотришь, как живут нормальные люди.

Он говорил так, будто Кристофера не существовало и можно было просто взять и уйти куда угодно и когда угодно. Неудивительно, ведь он даже не замечал своего сына, которого когда-то вымаливал, стоя на коленях. «Зачем?» – Анна часто задавала себе этот вопрос, силясь понять, зачем мужчины сперва выпрашивают у женщин детей, а потом бросают их, уходя с первой встречной бездетной, соблазнительно вильнувшей бедрами. «Пожалуй, чтобы доказать себе и другим, что он полноценный и все у него так, как должно быть. А еще чтобы мама увидела внука. Ведь она так просила» – такой приходил к Анне ответ. Она могла бы рассказать мужу, что пережила, пока лежала на сохранении в палате с девочками, которые больше никогда не родят именно «тех» детей, попытаться донести до него, что новая маленькая жизнь – это не игрушка и данность, но величайший дар небес, который так никогда и не будет тебе принадлежать, но как родитель, ты обязан стать достойным проводником, чтобы душа этого отдельного человека, ребенка, которого по духовной нищете своей многие считают собственностью, с которой можно поступать как заблагорассудится, максимально реализовала свою задачу на земле. Но она знала, что ничего, кроме раздражения, в нем не вызовет.

Чем больше Анна читала книг, а в список ее интересов в последнее время стали входить и глубокие философские трактаты, и новейшие труды признанных психологов, и даже – она сама себе не могла поверить – квантовая физика, тем больше девушка начинала понимать устройство жизни и ее незыблемые правила и тем больше пропитывалась жалостью к мужу. Нет, не той унижающей жалостью, когда один на другого начинает смотреть свысока, а жалостью пастора к своему приходу, когда ты и хотел бы поделиться всем тем, что сумел постичь, да к тебе прежде должны прийти за исповедью и советом. Ведь любая непрошеная информация – это белый шум для того, кто не попросил совета. Как и любая прочитанная «не к состоянию» книга – всего лишь буквы, лишенные смысла. А потому Анна ничего не говорила и молча сносила оскорбления мужа, который, приняв ее глубину за слабость, начинал все чаще распускать язык, а следом и руки.

* * *

Уолш был единственным ребенком в семье. Но, как и многие дети для своих родителей, он родился не вовремя: мать не успела доучиться, отец – нагуляться. Он рос не среди людей, а среди старых игрушек – бесконечно катал металлический потертый автобус без одного колеса взад и вперед по старому полу, стрелял по пыльным некрасивым меховым игрушкам из деревянного пистолета, состоящего из двух палок, сложенных крест‐накрест и соединенных алюминиевой проволокой, бил в старую прохудившуюся кастрюлю, как в барабан, большим ржавым гвоздем. Никаких игрушек, развивающих логику и мышление, столь необходимых качеств во взрослой жизни, у него никогда не было. Не было и нормального человеческого общения, чтобы почувствовать себя чем-то большим, нежели пустым местом, которое никто не замечает, чтобы познать себя и разобраться в своих детских чувствах, что в дальнейшем позволит понимать и чужие. Всего этого он был лишен.

Мать бесконечно пропадала на работе, совмещая должность уборщицы и архивариуса, но все заработанные деньги, которые оставались после оплаты счетов, откладывала на какой-то мифический черный день. Впрочем, однажды он действительно наступил – все биржи рухнули, большая часть банков закрылась, в том числе и тот, в который она много лет носила остатки своих скромных заработков. Она никогда не позволяла себе потратить лишнюю копейку на красоту жизни: одежду донашивала гуманитарную или ту, что отдали ее многочисленные располневшие подруги, вкушающие жизнь полной ложкой; чай пила из щербатых чашек, а ужинала из тарелок, совершенно не сочетающихся друг с другом, старых и с многочисленными сколами на краях, тогда как новые подаренные сервизы все ждали особого часа, который вот-вот должен был наступить, но все никак не наступал; комнаты были обставлены разрозненной мебелью, появившейся в доме неизвестно откуда; ее тело никогда не знало роскоши ухода и ароматов дорогих парфюмов.

Словом, она тоже была нелюбимой дочерью своей матери, которая обесценивала прекрасные школьные отметки, говоря, что хорошие оценки не делают умнее, умаляла ее успехи в танцах, повторяя, что дочь с ее широкими бедрами выглядит словно корова на льду, и заставляла все взрослые обязанности взвалить на себя, лишая девочку легкости детства и радости каждого прожитого дня. Неудивительно, что женственность так и не раскрылась в полной мере в этой замученной безразличием матери, доброй, но страшно неуверенной в себе девушке. Потому пространство вокруг нее не было наполнено красотой и удовольствием, а жизнь представлялась не ярким приключением, полным таинственного и восхитительного, но тяжелым бременем, которое нужно покорно тащить на себе. А самое страшное заключалось в том, что она была уверена, будто все живут так же и так же чувствуют. «Всем сейчас тяжело», – ее любимая фраза, которой она каждый раз оправдывала и свою бедность, и неудавшуюся супружескую жизнь. Нет, она все еще была замужем, но только формально – ее муж предпочитал находить работу, требующую длительных командировок, а потому дома он появлялся пару раз в год, привозя с собой сладости для сына, будто те могли заменить ему отца.

Сперва Уолш радовался папе, но вскоре его приезд начал лишь раздражать, а позже и вовсе – вызывать отвращение. Дом был маленький настолько, что мать спала с Уолшем на одной кровати, ложась к его лицу ногами, а когда ненадолго приезжал отец, он